Вход

Этот особенный вид тишины, когда остался последний выстрел, как будто все, что существовало вокруг расплылось в единственное огромное разноцветное пятно вечной близорукости. Можете называть меня трусом, но я боялся стрелять. Снег падал вокруг, такой горячий и совсем не прозрачный. Белый. Белый — цвет победы. Я люблю белый. Снег выглядел как мой единственный шанс, которого на самом деле не было. И, если это и есть адреналин, то его моменты прекрасны. Пульс, почему сегодня он звучит так громко? И я ловлю его ритм, ритм своего пульса. И я не могу спустить курок. 

Рядом — холодная соленая рыба и гудящий толстяк-телевизор. Рядом — мой старый биатлонный друг, который никогда не уступит в честной борьбе это линяющее такое желанное последнее кресло.

Сидя на полу, на старом невыбитом ковре, вдыхая пыль, скрестив пальцы, я боялся стрелять. 

А ведь как мы торопились на гонку, убегая с занятий и работы, убегая из жизни, придумывая глупые оправдания; как вставали раньше в 3 утра, чтобы посмотреть последние победы и поражения, потому что время на этот раз смеялось слишком громко; как громко ругались на всю улицу с теми атеистами, что не верили в победу Натана Смита; как уходили из дома, чтобы уехать автостопом в Ханты, а через 10 минут — возвращались домой и нарезали хлеб, купленный в магазине за углом; как в вывеске магазина «ТВОЕ» видели инициалы Тарьея Бё и смеялись над этим всю ночь; как начинали свое новое межсезонье, катаясь с заснеженных холмов в парке на скользких подошвах рваных кросовок, воображая себя Доллем и Лессером, а возможно — даже Фуркадом, когда он был не в лучшей форме. 

Я хотел говорить об этом — только сегодня, в последний раз. Только один раз, чтобы оставить где-то еще один шанс своего заломленного, но почему-то еще сохранившегося будущего. Будущего, где мы стоим среди миллионов страдающих флагов, и громко кричим что-то совсем непонятное просто так, чтобы быть немного погромче. В нелепых шапках, с плакатом на листке из тетради по физике, грустные, замерзшие, но все еще беззаботные. Ведь, когда мечта сбывается, разве ты не подумаешь о том, как хотелось бы тебе сейчас горячего чая с лимоном или выспаться возле теплой батареи?

И, если мы будем орать «Фак» на весь стадион, то никто не догадается, что мы совсем не о Якове. И, если наши места будут возле огневого рубежа — разве мы не будем по-настоящему счастливы? И, если мы получим пару маленьких автографов, то будем наконец иметь что-то стоящее, чтобы завещать своим братьям, когда вдруг смертельно заболеем гриппом. И, если победит кто-то, а кто-то точно победит, то мы будем неистово танцевать на снегу возле трассы, выбивая причудливые ритмы из стадионов и великих гор. И, если мы не закроем глаза, то никто и никогда не догадается, что это все происходит только в нашей голове. 

Встретимся в следующем году. В Осло. И пусть все останется так. 

И для новых идей необходим новый язык. 

Мы сочиним слова, чтобы передать свет на лице, в горах, с утра, когда мир только открывает свои голубые глаза и все еще может произойти. Чтобы передать звук касеты в видике, такой первоочередной и необходимый. Чтобы описать, что ты чувствовал, когда узнавал, что еще можешь вернуться в Калифорнию, которая так похожа, так похожа на наш настоящий дом. И вкус того горячего сладкого чая, что пил ты в своем самом первом поезде, наблюдая за рельсами, еле заметными среди пролетающих деревьев назад и немного дальше. И были бы там слова для этого запредельного веселья, которое может прийти только вместе с прокопченным дымом сгоревшего дома и словами «Да будет земля ему пухом». И для капель воды из поломанного крана, тихих и таких успокаивающих этим утекающим вечером. 

Только тогда, только в таком маленьком случае, мы поймем наконец о чем поют в моем дворе кошки, о чем молчат рыбы на дне заледеневших речек и о чем говорим мы, когда остается только молчать. Тогда же тишина превратится в нашу высшую музыку, потому что самой тишины не существует и все это — всего лишь старый забытый мотив. Исчерченный и покинутый среди миллионов нарисованных нот и ненарисованных аккордов. Ты ведь тоже его слышишь? В этот морозный привокзальный вечер, он ведь тоже идет за нами по пятам, обгоняя и заглядывая в прикрытые глаза. 

И тогда сможем рассказать то, для чего никогда не хватало слов. О едином государстве, где все живут в мире, а кофе по утрам — всегда теплый и свежий. О поездах, для которых не необходимы рельсы, и странниках, несущихся автостопом по галактикам, заглядывая за изнанки звезд и смеясь. О том, как военные побросали оружие и танцевали на улицах до поздней ночи. О телевизорах, которые летели бы с балконов и, словно подстреленные хищные птицы, разбивались об асфальт по-настоящему. И о людях, что наконец вернулись домой. О тех, что наконец вернулись домой и обняли свои старые воспоминания и плакали, плакали и плакали. О тех счастливцах, что наконец дошли. О тех, кто еще в пути, но уже видит этот призрак, освещенный первыми лучами вблизи рассвета в поле люцерны. И об улыбках на их загоревших, израненных, ветренных лицах. Светящихся, уставших и таких прекрасных. 

Да, нашлись бы в этом языке отдельные слова и для нас. Молящихся богу путешествий одиноких карликов на больших путях. Потерянных и проданных. Те слова, что могли бы стать нами. Что могли бы помочь нам забыться. Что могли бы помочь нам говорить. Или молчать, но какая тогда стала бы разница? Слова, что могли бы помочь нам уснуть в лесах где-то возле горной реки, спокойными и счастливыми. 

Так новые сонаты и песни наполнили бы мир. Новые голоса, новые тембры, новые звучания. Вселенная, где каждый теперь был бы к месту. И каждый был бы звуком в этой маленькой кокофонии созвучий, такой гармоничной в своем абсолютном хаосе и в своей громоздкой перефразированной тишине. В этом маленьком первом слове, что полетело бы сквозь миры, сквозь сознания, сквозь двери, сквозь стены, сквозь наши последние моменты одиночества. 

Ведь в начале было Слово, и Слово было с Богом, и Слово было Бог.

— Вы только внюхайтесь в этих людей! — орал Дин, высунувшись в окошко и потягивая носом. — Ах! Господи! Жизнь! — Он объехал трамвай. — Да!

Что ты чувствовал, дружище, когда гулял по синхрофазотрону, и думал, что же будет не так, если частицы —  ультрарелятивистские или если частицы — социал-демократы и требуют развязать революцию? Что ты чувствовал, когда вы с Боссом надрывали пальцы, голоса и мысли под «Dazed And Confused» и ты кричал «New York, good night!!!» на весь оставшийся где-то позади мир? Что ты ощущал, пробегая 4 отдельных мира, стрятанных в гнилой холодной электричке, кружась и меняя свои отсыревшие лица так же быстро? Что ты чувствовал, играя в протертые карты, на которых не разобрать ни масти, ни чисел, и навешивая себе бесславные погоны, словно и не был никогда заправским шулером? Что ты чувствовал, вновь теряя свою шапку и фотографируясь со спящим Сашей только потому, что он совсем совсем рыжий? Что ты чувствовал, когда миллионы глаз прогремевших дервьев смотрели на тебя и только?

Не было ли это все — одним и тем же? И я просто бегу вперед, подпевая и собирая вновь этот маскарад. Найти где-то свое место, разве это было бы не хорошо? Ну же, какая разница, что вагон прокурен насквозь, что от посоха остались одни шишки, а дома ждет только бурбуль и не нас? Какая разница, почему Бодхидхарма пришел с запада, и что вместо баек про дзенских безумцев востока мы говорим о бозоне Хиггса? И я танцую под дождем, напевая эту смешную песенку Джеймса Интвельда. И мир вращается где-то рядом с удвоенной скорстью. Словно я — оторвавшийся электрон, ставший вселенски свободным, но не летящий к положительному заряду, а зависший между небом и асфальтом, кружась, кружась, кружась. 

Ну, что же будет, если я скажу, что Стивен Хокинг и Усейн Болт — один и тот же человек? И в Париже как всегда как и в Омске? А если все зависит от точки зрения, то, может, просто попробовать закрыть глаза? И все, что казалось раньше верным, теперь — лишь истории для будущих несуществующих поколений. И, если они захотят послушать, — Я уверен, что мы сможем рассказать. Сидя вечером в деревенском баре вместе со всей шайкой, и в их глазах мы будем выглядеть чудаковатыми оборванцами. Они примут нас за пророков, пересекших пешком всю страну, чтобы принести им тайное Слово, а единственное Слово, которым мы обладаем, окажется «да!»

(и я вновь продолжаю писать эти свои «дневниковые»(ха ха) посты, словно кому-то есть дело)

Бродяги на кофеине. Просыпаемся в 6 утра, чтобы мир успел увидеть нас маленькими замерзшими призраками под размазанными солнечными лучами. И бежим, бежим, бежим. В поисках неведанных кладов, спрятанных в самых границах мироздания, и горячего обжигающего чая с лимоном. В поисках своих лиц, оставленных где-то между мыслью и словом. В поисках людей, которые сведут нас с ума, но теперь уже окончательно. 

А первый автобус уже ждет нас возле пыльной дороги, кашляя и рассказывая уже привычные маленкие стишки, от которых никак не избавиться. А солнце уже ждет нас, своих постаревших друзей и младших потерянных братьев. А мир уже ждет нас. Только нас, только сегодня, только таких. Бездомных и бессонных. Ненужных и веселых. Ужасных лжецов и лицемеров. Таких милых этим потерянным утром. 

И плакаты «war is over» на все окна, на все двери, на все разбитые головы. Мы — о, говорящие странности пляшущие на рабочих местах приводя в движение все эти дреды, пирсинги, небрежные бородки, цветные фенечки, бесчисленные татуировки, безпросветное одиночество, тайную страсть, и чёрт-побери содержимое собственных желудков.

Двигайся, глыба молчаливого отчаянья, сегодня мы снова сделаем вид что горды тянуть тебя на канатах собственной души. Мы, тщетно надеющиеся узнать у друг друга «Кто мы?» «Зачем мы?» и смеющиеся над оветами, отправляемся в новый путь. Такой запланированный и никчемный, словно случайнось нашего рождения, которую кто-то уже готов был принять. 

И кем мы могли бы оставаться, если бы не этот потерянный век, если бы не так, если бы не поколение, которое почему-то совсем не разбито, не пусто и не испорчено? И что, если тот, кто говорит мне, кем я мог бы стать — лишь плакат на стене? О, возможно, для нас был бы еще шанс спастись, если бы качели не напоминанали виселицы и Билл не достал свой пистолет. Но, чтобы продлить этот суицид, мы включам Джеффри Льюиса и Питера Гэбриэла. А автобус плывет попустынной дороге все дальше и дальше под глупый хриплый смех. Куда-то к облакам, пахнущим хозяйственным мылом. К ядерным взрывам раскрасневшихся закатов. Куда-то к новой земле. 

Я бы хотел увидеть все своими глазами. Весь этот старый мир. Весь этот новый мир. Хотел бы стоять на трибунах, когда Панкрокер выходит на ринг под Back off bitch, чтобы показать шоу. Когда Мишка стоит на холме в одиночестве, развеевая мой засыревший прах. Когда Джон Леннон подписывает автограф Чепмену, ровно выводя буквы. Когда мини-Бё берет в руки свой первый большой хрустальный глобус. И когда Пуаре берет в руки свой последний. Когда Наполеон отдает свой первый приказ. Когда солнце в первый раз загорается над одинокой горой. Когда брат берет впервые в руки мою исцарапанную гитару. Когда никто не приходит, чтобы сказать нам о том, что я оказался зачем-то нужен.

Я хотел бы видеть все, что происходит сейчас, происходило или только произойдет. Хотел бы видеть все то, что могло бы произойти. И все то, что не могло бы произойти никогда. Я хотел бы подойти к этому старому поезду и, запрыгнув на подножку, наконец-то откинуть голову и поплыть по течению. Смотреть, как миры проносятся мимо и, глупо улыбаясь, проноситься через вселенные и жизни, словно прогнивший маленький крейсер из сувенирного магазина где-то в Валенсии. Не это ли происходит со мной сейчас? Не это ли ведет меня вперед под звездами и над небесами? О, я никогда не смогу быть ни в чем уверен. Разве что в том, что если я получу одно место,  то это будет окно. А если два места — я буду просто лежать. И, если Джонни Леннон замолчит, возможно, так будет даже лучше? Похоже, я усну, не будите меня. А автобус все еще несется по пустынной дороге, подбирая к нашим словам новые аккорды. Подбирая к нашим словам новые пути. Подбирая к нашим словам новое отчуждение, которое, увы, теперь не излечимо.

Roll bus roll, take me off..

в этой жизни можно только играть — причем, так, как будто игра что-то значит. И это неважно, что она ничего не значит. (Ричард Хелл)

Все так просто и это бывает так редко, что я даже не могу не думать о том, что этот момент уже остался где-то в прошлом. Что еще один «момент на солнце» прошел, как будто его и не было. Мы сидим на скамейке. Такие глупые. Ловим остатки первого солнца, обнимаем друг друга, чтобы незаметно вытереть руки об чью-то куртку, взлетаем и падаем, словно неопрятная сгнившая пыль из старого шкафа, когда становится тепло. Представяя себя сразу везде, где только можно. Неужели весь этот мир лежит на свеже-покрашенной скамейке возле какого-то облезшего подъезда? Неужели так произошло, что мы все еще спешим к новому дому, открывая старые двери и пересказывая глупые несмешные шутки? Неужели мы вновь вернулись туда, откуда начали, к маленьким священным идиотам, ненавидящим шапки и глупых сытых голубей? Ну, я знаю, что мы никогда не станем такими же, как тогда, когда мир был плоским, мама и папа не имели ни малейшего понятия, а мы узнавали, что кредитные карты не означают, что ты богатый, а жизнь бежала на пиво и бензин. Наше время ушло, не предупредив, наши имена звучат теперь как таблицы из учебников истории. Но что с того? И что с этого? Что с того, что мы не существуем и что наши головы опять беспечно подставлены этим громким надоевшим ветрам? Мир для нас — лишь большая выставка, где все интересно и обворожительно. А песни queen все еще имеют значение. Зачем ты напомнил нам это, старый друг? Зачем ты напомнил нам этим солнечным пестрым вечером, пахнущим дешевыми влажными салфетками, о том, как все могло бы произойти, если бы мы смогли быть, например, свободными или счастливыми? Как пустые слова. О, я знаю, это так скучно, иметь какое-то значение. Но что с того?  

И «I Want to Break Free» на запылившейся детской площадке звучит так же, как и вчера, как и год назад, как и вечером. Как и наши мусорные голоса, годящиеся лишь для помойки. Как та фраза, о которой мы будем вспоминать, кружась вокруг покосившихся детских горок, песочниц и скрипучих качелей, делая вид, что нам на все наплевать. Она все еще звучит так, будто что-то когда-нибудь произойдет. 

-Давай поедем в Тайвань и загнемся от кашля в курильнях опиума.

-Нет, нет, нет. Мы поедем в Новую Зеландию и будем смотреть там на солнце.

-Или в Норвегию, мерзнуть там в ожиданиях моего автографа от Бьорндалена.

-Я могу нарисовать тебе 50 таких автографов. Забудь об этой тупой Норвегии, мы завтра же отправляемся в Акапулько.

— О нет, пока этот чертов чемпионат не закончится, Я сдохну, но доеду до Ханты-Мансийска.

…

— Ты ведь знаешь, что ничего этого не произойдет. Что мы будем сидеть тут и отбирать у собаки слюнявый мяч весь этот месяц. А может, и всю жизнь.

— Да, но кого это волнует. Ведь мы снова едем в Лондон!

Зеркало, которое отражает воду. Я стою на этом погибшем местечке. Я тону. Я один. Я уже утонул. Но все еще жив и молод. 

Моя улыбка — лишь напряжение скул. Какое дело до того, что люблю я звук зажигающихся спичек? Цвет разгорающихся комфорок, когда на часах — три ночи? Какое дело до того, что я не гожусь на роль героя, даже в собственной книге?

И чувствуешь ли ты, что сегодня через окна в наш заплесневевший сизый дом вдруг пришла весна? И пришло время ожить под рассеянными лучами солнца.

И я все думаю: у весны тоже — свой запах. Даже в Нью-Йорке. Запах выхлопных газов, смешанный с влажным воздухом: слабый намек на морскую свежесть и аромат новой листвы, из которых еще не выветрилось смутное обещание роста и путешествий в далекие страны.

Весна пахнет, как только что сваренный джанк.

Гуляя всю ночь и засыпая, пока не станет светло, провертивая свои старые замедлившиеся мысли, мы будем приклеивать замерзшими пальцами на деревья листья из фетра. Картонные почки и цветы из полимерной глины. Мы будем негромко рассказывать следам зимы на зеленой траве что-то из родного бородатого led zeppelin III. Охранять границы маленьких миров этих глупых скупых рассветов. Ловить падающее в болота небо возле верхушек промерзших берез. Унылые и веселые, мальнькие дурные дозорные, спящие возле глухого ночного костра.

Печальное нам смешно. Смешное — грустно.

Но сегодня ведь пришла весна.

Many dreams come true and some have silver linings

I live for my dream and a pocketful of gold.

И ты ведь когда-то сказал, что мы обязательно будем как Бременские музыканты. Веселые, свободные, поющие серенады по ночам под луной, под такими чужими подъездами. Будем убегать от разбойников и спасать красоток-принцесс. Будем гулять по крышам недостроенных дворцов и выть своими прокуренными и пропетыми голосами о солнце, которое обязательно взойдет, ведь мы так твердо в это верим. А с первым прозрачным лучом чумного рассвета  - поедем на своем залатанном старом фургоне в даль, за все эти холмы. И будем танцевать до утра, петь что-то совсем глупое или милое под звон стратосферы и растроенного ситара, как будто заправский Джордж Харрисон пощекотал наши переполненные души и ушел, но теперь — навсегда.

И так привычна станет нам тяжесть на плечах, то ли рюкзака, то ли неба, и так безумно запахнет травой, ветром и звездами, и так естественно будет сделать новый шаг, и так странно замереть на месте. 

Неужели все это было очередными пустыми словами того холодного исписанного вечера? Нет, нет, нет. Ты ведь не мог солгать, потому что «Пока этот холм стоит тут возле заката, а куст-Клен не пошел на флаги до конца — мы говрим друг другу обязательно правду или просто молчим». Ты ведь всегда помнил наше правило, ведь так? Помнил, что обещаний давать нельзя, ведь мы же знаем, что не выполним их.  Ведь мы не забудем свое призвание, ведь нам любые дороги дороги, ведь дворцов заманчивые своды не заменят свободы никогда и никому.

Так что ждите нас, маленькие городишки и большие дома, ждите наш разношерстный состав и наш тоскливый невероятный блюз. Ждите наши голодные глаза и воображаемые гитары. Хлопайте в ладоши, развесьте свои крайне эстетические уши. И присоеденяйтесь.

И, поставив точку, он понял, 

Что теперь у него есть гора,

И воздух, которым можно дышать,

И собственная дорога.

Он выстроил пространство, в котором

Все было на своих местах:

И слова, и сосны, и облака,

И cовершенная даль, прощающая несовершенство.

Книга обложкой вверх пылилась у него на столе —

И, вечно ошибающийся, он безошибочно вышел

К скале, повисшей над морем,

И, вскарабкавшись на нее, лег,

С изумлением чувствуя, что он дома,

У себя дома. 

(Уоллес Стивенс)

Больная голова падает на руки. Мой маленький блюз, ты ведь все мне сказал. Ну, поверь, тебя еще слышно. Одиночество тихо течет через замочные скважины. Так мягко и просто, словно перелетный пушистый зверь. Оно просит тебя открыть свои руки ему навстречу. Как можно отказать? Такой прекрасный. 

И я бы сотворил на краю свой собственный маленький дом. Старый, деревянный, с покосившейся крышей. В котором не открывались бы окна и не закрывались бы двери. А тихие полуночные фантазии играли бы в свои паутинные вязания пыли. Зимой, в бездорожье и холод, я сидел бы там со своими историями перед пышущим огнем камином на высокой скамеечке, и, зажигая свечи, ел печеные яблоки с корицей. Пил бы горячий кофе и перебрасывался шутками, слушая шум пролетающих за окнами облаков.

Моя поэма, ставшая домом, рассказывала бы о ветрах в ивах, маленьких лесах и холодных озерах. А еще — о запахе свежевыстиранных белых простыней  и старых пропылившихся книг.

Тогда вечером, возле старых подъездов провонявшего рыбой городишки, я бы сидел на краю света и болтал ногами, чтобы облака плыли подо мной, щекотя пятки, и тихо насвистывал. 

-Боюсь, что мир продолжится без меня, что мое отсутствие останется незамеченным, или, хуже того, будет воспринято как естественное продолжение заведенного порядка вещей. Эгоизм ли это? Так ли уж безнравственно мечтать о том, чтобы конец света наступил для всех одновременно с моим?

Любопытно, какого это — видеть свое имя во вчерашней профильтрованной газете? Какого это, превратиться в картинку на стене, горстку сверкающего пепла и кучку старых записей в погоревшей тетради? Какого это, когда все заканчивается? Какого это, когда ты пропустил свою смерть и пошел дальше? Быть «лишним лицом» на старой фотографии? Остатком прошлого, застрявшим в глазах помятых детей? Какого это, действительно произойти? Стать «летальным исходом старой дороги»? Какого это, когда ты просто перестал говорить? А трава выросла на твоих пережеванных мыслях, недостроенных фразах и пропущенных будущих озарениях. Зеленая и такая свежая. 

История несется перед глазами ночными 120 км/ч. Моя история была просто о жизни, совсем не заманчиво. Когда вся твоя длинная песенка превращается в кольцо из коробки «на случай», ты даже не можешь понять, что тут еще стоит того, чтобы об этом жалеть. Разве что, недопитый, все еще теплый, позавчерашний чай.

Но эти ярко-синие небеса, словно протертые старой тряпочкой «чтобы не запылилось». Словно облитые растворителем и средством для мойки окон. Словно искусство, прочерченное идеальной рукой фото-принтера. Фальшивое синее небо, ждущее только нас. Мои глаза слезятся, ноги онемели и только над головой пространства сияют ярко-синими пластмассовыми стеклами. Возможно так все и оканчивается, этим пластиковым небом. Чтобы было о чем жалеть.