Вход

С выключенным светом все не так опасно. И я слушаю joy division по ночам. Ведь мне нравится убийственно-горький привкус желчи на губах. Ведь мне нравится терять контроль и терять конроль опять. Это такой вид любви, я знаю. Любовь, что заставляет чувствовать себя больным и разбитым на сотни маленьких обрывков, которые продолжают любить. Но эти стены все еще кричат громче меня. Что я могу с этим поделать?

На свет от моего фонаря летят мошки и маленькие бабочки. Их крылья с треском ломаются. Я не один. Ну вот, как это получилось? Я не могу уронить наше знамя, но не могу и прислуживать слугам. Поэтому я сижу в этой пыльной комнате со своей пылью и руками на стенах. Читаю Толстого. Толстой и Кертис. Кертис и Толстой. О чем я говорю? Все верно, все верно, все верно. Кажется, я сжег свой дом вчера. Кажется, вчера я смотрел на это небо в Аустерлице. Кажется, вчера я умер. И я танцую твист так, что бьюсь с конвульсиях. 

Я давно потерял счет этим ночам. Я увяз в них, как и не думал. Каждый день — просто оскорбление, нанесенное нашему бдению. Каждый час сна — всего лишь досадная ошибка. Да ладно, ничего.

Единственное, что меня волнует этими ночами — почему все произошло? Почему уже не происходит? Почему теперь старая слава лежит сложенной на полке. Почему мне не хочется отвечать на наши сообщения. Хочется только писать, а потом — читать ответы или даже без этого. Почему по ночам я слушаю joy division, а не битлз? Почему все наши разговоры уходят корнями в тот летний вечер, когда мы отвергли все старые выводы и перешли куда-то дальше. Куда?

Знаешь, ты должен был согласиться тогда, когда мы сидели вместе на вершине мира и петухов, вдыхали запах прокисшего голубого неба, отгоняли приставших вечных великих комаров, ели холодные хотдоги, и смотрели на последний рассеянный закат, как будто и не прошло 4 года с того первого солнца над картофельными полями. Это ведь было важно. Мы должны были поставить на холме пропахшие старой хвоей и свежей краской палатки, забрать с собой пса-пацифиста и немного старого-доброго летнего неба, и забыть осень, зиму и весну и все прочие бесполезные дни, которые нам предстоят. Только представь. Когда половину пути домой мы идем в никуда, сельские велики сияют в лучах теплого рассвета, а впереди ничего не ждет. Разве что, весь мир. Ну, что там еще нам понадобится? Ах да, дайте же нам этот чертов горизонт! И ждите писем, потому что мы ведь будем писать, потому что мы непременно вернемся осенью, потому что пыль и трава в волосах — единственное, что имеет значение. 

Теперь все не так. Я пою о революции и хиппи, а ты — о новых домах, которые еще будут построены, и о людях, которые хотят играть без чувств. Я не сплю по ночам, а ты все так же смотришь свои фильмы. Я не удивлюсь, если все завершится именно тем закатом. Как так? Я должен был это понять. Тот закат, он выглядел как обычно. Я все еще смотрю на потрескавшуюся фотографию, где видно только пробный кусок последнего летнего солнца. Я все еще пытаюсь найти что-то в этом солнце. Что-то, что сделало его последним для тебя. Что-то такое. Я не могу понять.

Напичканные своими мнениями и свинцом, они теперь все лежали в могилах на городских кладбищах.

Осенью все автобусы начинают грустить. Бывает, решишь в начале осени покататься на автобусе — ждёшь, он подъезжает, останавливается, и ты слышишь, как он издаёт еле слышное «ох, как печально». Заходишь в автобус, едешь, а он на каждой остановке что-нибудь да вздохнёт — «ох-ох» или «ну как же так». И тогда самому становится печально и неприятно. Говорят, что автобусы так скучают по тёплому лету и по яркому Солнцу. Я пытался поточнее узнать про эту историю сезонной грусти автобусов — ходил в автобусный парк, говорил с тамошним начальником. Но он всегда отвечает, даже не дослушав вопроса: «Мы ничего вам не можем ответить и никак не можем вам помочь. Вот, пожалуйста, возьмите календарик». И даёт календарик с автобусом за какой-нибудь позапрошлый год. На календарике лето.

Теплпая беспонтовая белорусская музыка.

Что-то вроде этно-фолка, не знаю...

Мне нравится пролистывать наши старые счастливые придуркографии, перечитывать пыльные книги и смотреть все эти 60-тные неярко-цветные фильмы.

Чертово лето.

Я хочу его вернуть.

Я хочу старые родные фестивали на хуторе, песни до утра и рассветную тишину возле ручья.

Хочу старый чердак, пахнущий пылью и расплывчатыми воспоминаниями. 

Хочу все эти полуразвалившиеся усадьбы, дома и крепости, которые отбрасывают тень на старые леса.

Хочу кататься с Мишкой весь день на сельском велике, орать через всю дорогу «it's a long way to the top»

Хочу просто сидеть на холме, смотреть как мир вращается вокруг, петь «Картофельные поля навсегда» или «петушиную оду». Ставить очередной флаг и мечтать о придурковатом желтом фургоне.\

Ностальгирующий музейный экспонат в рваной рубашке.

Ты пришел, чтобы забрать меня с собой?

Чтобы поставить в старую композицию и закрыть стеклом?

Чтобы превратить в еще одну запчасть уже сыгранной импровизации?

В еще один экспонат?

Я иногда говорю об этом Медведю. Просто так. Он не отвечает. Только молча отдает мне какую-нибудь старую фотографию за неясный год. 

Кто-то улыбается, кто-то смеется.

«Вершина мира и птиц» принимает уже ставший привычным закат.

Мы не можем танцевать.

На фотографии лето.

Если люди совершают безопасную посадку на самолётах — то всё как-то более-менее нормально. Иногда даже готовишь себе какую-нибудь еду, в которой, к примеру, содержатся яйца — уронишь одно яйцо случайно — разобьётся. Подумаешь тогда «Какая неудача!», а потом посмотришь за окно — а там совершается безопасная посадка. Сразу как-то легче станет. Подумаешь «Более-менее нормально», уберёшь разбитое яйцо — и будто ничего и не было. А ведь действительно ничего страшного не было. ;; Поешь, выйдешь на улицу подышать городом и посмотреть на прохожих — там пусто. Нет людей совершенно. Повернёшь голову сначала налево, потом направо — нет людей. Какие-то собаки гуляют на поводках, какие-то голуби ходют, только и всего. А потом когда прислушаешься — оказывается есть люди, только на расстоянии. И по этому поводу не понятно, что думать. Вроде бы и более-менее нормально, а с другой стороны — такая неудача.

Провожу день со странными перепутанными рассказами и старым пыльным магнитофоном.

Иногда вылавливаю по кускам «Не оглядывайся» Боба Дилана.

Что-то тут пошло не так.

Они могли бы сказать немного больше, если бы это был не я.

Не тот дурак по имени я.

Другой.

Как говорят — операция прошла успешно, но пациент умер.

Как так получилось, что на дороге остался только один уставший изгнанник?

И я скучаю по нашим совместным глупостям: ведрам с улитками, белой маршрутке, старому кино, таинственной паре ботинок и прочим открывшимся воспоминаниям.

Помню нас еще детьми, святыми придурками в глупых одинаковых майках с кошаками.

А теперь, в кого мы превратились?

В стариков, сгорбленных под тяжестью прочитанных книг. В слепых развращенных художников, рабов новых знаний. Отверженных паломников, созванивающихся разве что на выходных. В новых взрослых из старой страны.

Ничего нового.

И я бы хотел выйти на улицу и спасти хотя бы одного ребенка.

Чтобы это что-то изменило.

Поднимаюсь на 3 этаж, выхожу на балкон.

А там совершается безопасная посадка.

And I’s feeling nearly as faded as my jeans. 

Мы не уходим, просто сворачиваем с пути, чтобы отдохнуть.

И Бобби МакГи больше не поет песни, а я не играю.

Он взобрался на пик одиночества и лег, чувствуя с изумлением, что он — у себя дома.

А я вновь проехал все пути, которые вели куда-то на запад.

Сколько времени понадобится, чтобы я посмотрел вверх, чтобы подошел к скале, повисшей над морем?

Сколько времени будет нужно, чтобы он опустил взгляд на холодные сосновые леса и пустынные шоссе?

Неужели не было другого способа? Неужели не было другого смысла?

Кроме как «От угольных шахт Кентукки до Калифорнийского солца».

Можно придумать миллионы смыслов.

Миллионы поэм, ставших домом.

Можно обменять все свои «завтра» на одно единственное «вчера».

Но, возможно, ветер в лицо, нечего терять и вечно убегающая вдаль дорога — все, что нам нужно?

А свобода — всего лишь еще одно красивое слово, значащее, что терять уже нечего.

Я опять пою все песни, которые только знает водитель.

А Бобби МакГи смотрит на оранжевые мандариновые закаты.

Где тот поезд, что увезет нас в Новый Орлеан весной?

Где тот товарняк, который приходит в апреле, чтобы забрать всех уставших?

Кажется, он опаздывает.

Да. Кажется, он снова опаздывает.

И наше общее прошлое наполнено старыми песнями.

Утка Алексей и Чайка Боб опять возвращаются.

Когда мы будем сидеть на дороге и думать о том, что еще предстоит сделать.

Скажи мне, где заканчивается счастье и начинается свобода.

Сегодня весь день слушаю Snow от Red Hot Chili Peppers.

Мишка назвал бы это «Ностальгия», а я говорю «Вспоминальная недожизнь».

Самая первая холмовая песня, да. И мы так эпично уходим.

При чем тут снег вообще? Это все было летом. И осталось в лете.

Ну да ладно. Как-нибудь попробую вспомнить.

When I sit alone come get a little known. But I need more than myself this time .

Правда ли, что тогда я был совсем один.

И я напеваю про себя каждое слово, неужели это было так давно?

И мне не нравится вся эта ерунда.

Бла-бла-бла. 

Hey oh listen what I say oh. I got your. Hey oh now listen what I say .

Сколько холмовых песен мы спели с тех пор? Неважно.

И я слушаю, что мы говорим тогда. Я просто слушаю.

Step from the road to the sea to the sky  And I do believe what we rely on.

Кто так решил, что мы будем друзьями на всю оставшуюся жизнь? Кто так придумал?

Точно не я. И не Мишка.

Но это чертова правда.