Вход

Птицы улетели, а песни-мысли-надежды-завтра так и остались запутанными в их перьях. Эй, мое брошенное тело, выходи гулять сегодня по рельсам метро и трамваев. Наша отдаленность от Бога была самой трудной работой в мире. Наши улыбки всегда выглядели как первый шаг к шизофрении. Когда дождик польет словами песен уличных извечных страдальцев, я даже мог бы испытать себя на способность обернуться. Так почему бы не попробовать это странное дело? Время было украдено, пролито, обглодано, я давал согласие на это, я был вселенски счастлив играть без чувств. А что же теперь — пора искать способы вернуться. Пора искать способы сделать вид, что все произошло не так, потому что я смог остановиться. Давай же, пересказывай и дальше эти страницы о самоотречении, а? Игра в классики неминуемо стала игрой в ящик. Ну что ж. Я готов. 

Если нам удастся мы до ночи не вернемся в клетку

Мы должны уметь за две секунды зарываться в землю

Ты говоришь, что такие теории приходят в голову только мне. И я не знаю, что об этом думать. Нашим домом стали запутанные летние парки и вагоны душного негостеприимного нового метро. Но ведь если убегать от дождя, то только на красную площадь. Давай сидеть в этом домике для глупых малышей на площадке, он так красиво раскрашен и пахнет мороженым, а может — проданным детством. Но ничто не спасает от прожитых лет искалеченных детишек, разве что от дождя. Зачем нам было это так нужно?

Чтоб остаться там лежать когда по нам поедут серые машины..

Увозя с собою тех, кто не умел и не хотел в грязи валяться

Ты всегда догадывался о Наташе, но никогда не думал о Пьере. Ты меня совсем не знаешь или знаешь слишком хорошо, я не могу решить. Мы гуляли по железным лужам и я повторял про себя слова Шута «Странные мы друзья. Не знаю, что за сорт, он такой один. » Я даже не думаю о том, что он хотел сказать этой фразой тогда, но я знаю, что хочу сказать этой фразой сейчас я. «Странные мы друзья. Не знаю, что за сорт, он такой один.» Каждый новый вдох наполняет мои легкие гарью, промышленным дымом и пылью. Я мог бы не дышать, как в той старенькой черно-белой песне — «decision is mine, ла ла ла», но был слишком напуган. То, что мы зовем небом, начинает осыпаться в землю. Москва напоминает мне Нью-Йорк 50-х, я никогда не был способен выжить в нем. Ты уже заметил наши лица на старой фотографии, где-то возле Америки, совсем близко? О нет, это были всего лишь блики от последнего солнца. Плеваться словами, разве не забавно? Сегодня я — не игрок, а уставший владелец темного подпольного Клуба. Выбор между смертью и безумием… всегда дается, но не всегда совершается. Я был пойман задолго до этого, но все еще продолжал дорогу. Уверен, это было задолго до нас. Мои тюрьмы лежат в кармане серых истертых джинс «на вырост» подобно доброму наследству. И, стоя на рельсах с закрытыми глазами, я думал о тех местах, которые теперь опустели. Я думал о стеклах во время дождя. Кто сказал не оглядываться назад? Не верь им. Мне просто не достает железа и/ли сна. Мне просто не достает истории, чтобы создать алтарь. Мне просто не достает букв, чтобы написать «Я не уверен» такое количество раз. 

Если мы успеем мы продолжим путь ползком по шпалам

Ты увидишь небо, я увижу землю на твоих подошвах

Надо будет сжечь в печи одежду если мы вернемся

Надо будет сжечь в печи одежду если мы вернемся

Его глаза-угли горят и дымятся на ветру — «Что толку умирать и отправляться на небеса? Принимайтесь-ка за „Доктора Пеппера“, а потом переходите к виски!». Старые свитера, палатки на краю земли, от жизни нет средства, так говорил Хемингуэй, ну и ладно. А ты говорил, что он прав. Эй, Джек, ты ведь просто сошел с дороги, прикурил где-то на вершине Хозомина, я прав? Ты все еще там, смотришь на нас и смеешься? Ты не мог оставить нас сегодня, когда закончился золотой век автостопа, а бродяжек Святой Терезы встретишь разве что в крестах на дождливых обочинах. Ты не мог оставить нас сейчас, в этот век аромотизированного мыла и дипломов из метро.

Он смотрит в твои обведенные шариковой ручкой глаза и говорит — «Знаешь, не надо нам было все это». А ты, глотая дорожную пыль, просто молчишь. Он еще не знает, но ты предал его. Назвал его Иудой и отправился спать по ночам в том доме, где не мог бы даже умереть. 

Для тебя больше нет спасения. Ты променял святость дороги на две пары бесполезных глаз. Понял слишком поздно, что бесполезно отдал все свои позиции. Слишком поздно понял, что чуть не продал свой рок-н-ролл. Джек, ты ведь это знал? Ты ведь мог предупредить? Вмето сказок о море утром и хайвеях америки, ты бы мог рассказать о том, что же, что же Господь наделал, когда сотворил жизнь такой печальной? А может, ты просто молчал, потому что все эти истины, которые нашел, были для кого-то еще? А мне остается лишь подбирать их, а потом бросать у обочин для других скитальцев, которые пройдут тут в свое время?

Я не скажу о депресии, я скажу о птицах. Керуак все еще спрятан в коробке и заклеен скотчем. Зачем я это натворил? Этот пророк все еще курит на моем балконе, но не травит больше дорожные байки, которые я так любил раньше. Ничего, ничего. Эй, Джек, ты же знаешь, я больше не верю в великую рюкзачную революцию. Эй, Джек, ты больше не сияешь в этом небе моей великой мечтой невинного, теперь ты — падаешь старой звездой запада, просвистела мимо аккордом старой гитары — и все, чтобы какой-нибудь дурак с большой дороги загадал под неё пинту виски. Ты мне не веришь, да, потому что я сам бы не поверил в это, потому что я сегодня такой забавный с книгами о метафизике. Но все же, брат, была ли эта свобода твоим счастьем? И что она оставила тебе в наследство, кроме мимолётного пьяного угара и одиночества? Ты просто куришь на моем балконе, а дым поднимается все выше. Ты покываешь мне ступени, но где же лестница, Джек? Почему я не могу добраться до нее?

Каждый вечер, когда на улице идет дождь, я ищу на полке «Ангелов Опустошения». Я ищу твою хижину в Биг-Суре где-то возле моего дома. Эй, Джек, неужели я виноват? Это сделал я, но оставил меня именно ты. Эй, Джек, со мной все еще твой приемник. Я все еще зову его «Карло Маркс», как ты и учил. Давай же, мы с тобой выкурим, еще не один вечер, садись в потрепанное мягкое креслосо скрипом, поболтаем о жизни, которая все еще сидит в засаде, я знаю, тебе нравится джаз, но мы не можем говорить о нем сегодня. Растопи снег для холодного страшного кофе в угрюмых жестяных банках, почему молчишь, а? Я так хотел рассказать тебе о тишине в летнем парке, где я так глупо заблудился с Е., что ты бы мог мной гордиться. Я так ждал, что ты спросишь своим опухшим скрипучим голосом «Какая она теперь, в 2015-ом?».

Это сделал я? Или фотокарточки с модным рюкзаком со спины? Гаишники и педики? Вконтакте и книги «50 оттенков серого»? Родители и слово «любовь»? Семья и общество потребления? Почему ты молчишь? Ты бы не ушел просто так, если бы я тебя прогнал. Ты бы стоял у двери и говорил «Хорошо там, где нас нет. Тогда собирайся в путь». Почему ты не смог быть моим пророком? Почему эта коробка больше не может быть открыта? Я так хочу понять. Почему «На дороге» теперь не может ответить на все вопросы, которые задает это гадкое подобие жизни?

Эй, а теперь — пой, моя истлевшая душонка. Давай, погромче, нам же не привыкать. Пой «Never Marry a Railroad Man», как никогда, отдавай все свои мысли этой игрушке, отдавай ей все долгие списки безвизовых стран, отдавай все свое чувство запредельного одиночества в ожидании слова «июнь». Раз больше ничего тебе не оставили, кроме синей зажигалки вечерами, — пой! Месяцами мы слушали только беполезные поддельные песни. Джек, почему ты не рассказывал мне раньше, любила ли Мэгги Кэссиди джаз до потери пульса? Может это бы все прояснило. 

Я плыву по-над асфальтом, затмевая его собой. Тут рядом люди, животные. Здесь Будда и Христос, идут, потягивая ром с колой. Здесь Аллах и Перун раскуривают трубку мира. И другие тут же, здесь, вокруг и рядом — со мной. 

Брести по стенам, совершая шаги в обратном направлении. Изгонять цемент из сердца. Бить себя ладонями по истертым щекам, когда над небом восходит солнце. И напевать песни, подстраиваясь под мелодии старых метел в руках летних несчастных дворников, как и мы. Вот он — старый орлеанский блюз. Вот он, пришел, чтобы закрутить ураганы теплых автобусных кресел и имповихированного вина на дне чайных чашек с названиями медицинских препаратов. Отбивая ритм протертыми подошвами по серой брусчатке — «Everybody needs somebody, Everybody needs somebody» — песня так важна этим ветренным ярким вечером, приближающимся к лету. Выведи меня к свету, ход часов. Но почему же все истории начинаются для меня с «тогда» или «если бы»? 

Знайте имя, но не догадывайтесь об их количестве. Я не признаюсь, но старые фотографии заставляют меня чувствовать себя загнанным в угол. «Потолстели и постарели, один я — всего лишь подрос» — ты всегда знал, что я хотел сказать что-то другое, но не умел говорить. Встреча назначена на завтра и я вновь буду вспоминать все эти глупые фотокарточки, где мы стоим в перечерченном уже тысячи раз кукольном театре, о боже, как это было давно. Без воспоминаний жить проще, но они все равно находят все твои убежища и тайные берлоги, подбрасывая туда неподписанные открытки, забытые записные книжки и глупые теради для писем. Что теперь делать? Этот ребенок немного вырос, это не станет проблемой? Этот ребенок забыл ваши лица, но все еще помнит их. Этот ребенок упал на холодные камни, но все еще продолжает делать вид, что под ногами песок. 

Кто еще здесь знает, почему ты ненавидишь бананы? Кто еще знает, почему зеленый чай в бутылках заставляет нас смеяться? Кто еще позовет тебя в 60-е — смотреть на солнце, которое сегодня светит так ярко? Кто еще? Это был я, но сегодня меня стали звать по-другому. Это не станет проблемой?

Мы не были рождены для счастливого дома. Но наши сердца так стремятся к теплым квартирам в центре, где играют тихий ночной джаз по утрам. «We all end up on the side of the road» — машины подхватывают рваные обрывки фраз и уносят их дальше. Такие счастливые в своем незнании, наши старые фотографии происходят сейчас, потому что некому теперь говорить, что это — не так. Улицы все так же искрятся на солнце и закрывают глаза старикам и отнятым детям. Ты противоречишь сам себе, но кто сказал, что существует только одно мнение, которое можно называть своим? Старые черные блюзы зовут в новые пути на поиски новой боли. Все это — ради историй, которые я когда-нибудь забуду — верно? Да, верно. Тех исотрий, что утонут в страницах истории на обрывках салфеток и холодном алкоголе на террасе в дождь и жару. Но, когда-нибудь раньше или потом кто-то точно будет петь веселые полуденные прекрасные песни, что говорят об ужасных вещах, возле дешевых городских столовых на другом конце света. Эти песни расскажут о нас. 

«Спой о путях Эаренделя заново, В песне прославь беловесельный челн, Образ нездешний резца филигранного, Явленный в пенной мелодии волн. Спой о тоске по открытому морю, Созданной Эльдар до света луны: Силой заклятий соткались в узор ее Ночи дыханье и чудо волны. Спой, как сквозь сумерки заговоренные Челн к островам запредельным скользил, Как колыхались буруны бессонные Как ураган паруса оживил. Вспенив каскадами брызги искристые Гордый форштевень волну рассекал; Тысячи миль отделяли от пристани Птицу морей, белокрылый кристалл. Дерзким путем без конца и начала Сквозь расстоянья ветрами влеком, Доблестный странник вернулся к причалу Гостем нежданным, во мраке ночном».

И по вечерам в глазах отражались серые гавани. О, почему блеском на воде и пением чаек теряется в очертаниях солнца старый родной Валинор, неужели он нас позабыл? Мы все еще слышим песни морского рассвета и прокопченных серых птиц, когда включаем чайник на кухне пыльных майским утром. Мы все еще чувствуем тот запах костра, где сжигали зеленые прекрасные водоросли, воспоминания и надежды на светлое прошлое и морскую бесцветную соль. Не дают нам покоя искристые веселые волны и сходить с ума — что за дело? «К морю, к морю» — так зовут голоса на последнем причале. Гондолин для нас нынче лишь сон, и мы проснулись в слезах. Мы помним, как горели на рассвете огни Минас-Тирита. Но Белое древо нынче не теплится в наших глазах. Холеные пальцы не плетут узоры по вечности в чертогах Имладриса. А  Рохан — лишь песня в зеленой траве. Лес Фангорн теперь оплаквает нас вместе с другими своими потерями. И в сумрачном воздухе Мирквуда нам больше не суждено услышать дыхание весны. Оставили мы этот путь новым истерзанным странникам, забывшим людей, что ковали им путы оков. Наш дом теперь на закате отражает сияние звезд,. Орчьими норами, гномьими копями, трактом заброшенным первых людей — разве не все равно — мы отправимся в путь. Где ждет нас изгнание длинною в вечность, не это ли — лекарство от вечной тоски. Уснем мы в чертогах Валинора и забудем о жизнях, что раньше так досаждали и теплились в пробитых сердцах. Наш путь был написан солнцем на холодной воде, так не пора ли слагать о нем песни? О детях сгоревшего города, кому предназначено белое золото, травы разлуки и травы забвения, белые маки да исцеления покой. Там, где к тёмной воде склоняются ивы. Будут спать они, не знавшие звёздного имени, в свете забвения хранимые от людей и пороков. Но не испить из чаши расколотой воспоминаний вино полыневое этим детям истлевших лесов. «К морю, к морю» — мы поем у ручьев и старых колодцев. «К морю, к морю» — мы поем у открытых кранов с хлоркой и протухшей водой на серой кухне. Серая кухня — разве не серые гавани? Но вольному ветру морскому не ведомы путы наших оков.  И, одевши седые плащи, обречены мы на поиск. Волн голубых и других соленых сердец. Ну, скиталец, не думай, нас Гавани Серые помнят. От восторга побед до стягов, разбитых и вдавленных в землю, недописанных строк прихотливую вязь и примятую шагами траву. Ты верь в это,  ты же все знаешь. И до рассвета останется еще меньше времени. И на рассвете нам вновь пора в путь. 

«Музыка смолкла, а слово — утрачено, Солнце зашло, на ущербе луна, Стылым унынием сердце охвачено, Эльфов челны поглотила волна. Кто же споет вам, в лад арфе певучей Вторя нездешнему отзвуку струн, Призрачным чарам волшебных созвучий, Смутной мелодии гротов и дюн, Кто же опишет ладьи очертания, Гордую мачту, серебряный киль, Парус, омытый в лучистом сиянии, Борт, рассекающий водную пыль? Песнь, что пою я — лишь эхо невнятное Грез золотых, порождения снов, Сказ, нашепт(нный в часы предзакатные, Избранным душам завещанный зов».

«К морю, к морю»

Вот и рассвет. Вместо комет с неба начали падать самолеты. Как ты понял, Майор, что рассвет наступил? В этом открытом космосе всегда рассвет, каждую секунду. Но ты твердо уверен, что именно сейчас где-то в Аризоне маленький кукурузный иссохший фермер, утренний певец севера, открывает двери в новый день и хрипло посмеивается. Именно сейчас. 

Как ты тут оказался? Вот здесь — высоко над луной. Звезды россыпями покрывают небо. Слишком яркие и слишком сильно похожие на людей. Небо. Что за слово. Теперь его тоже нет. Есть только путота и неизвестность, она окружает, прижимается пеплом к пеплу и тихо напевает строгие колыбельные успокоению.

Майор Том забыл, что он когда-то называл небом. Так глупо, когда-то он верил во все эти иллюзии. Теперь эти слова перестали что-то значить. Возле его кровати нарисовано голубое пространство, наполненное белыми кусками параллона и ваты. Его путь домой был спрятан в этом ярком убивающем синем, но Майор Том никак не мог вспомнить, что же это могло значить. 

История Майора Тома когда-то начиналась. Он знал это. Белые пятна на солнце. Он смотрел на них с балкона возле утопающих теплых многоэтажек. Свет прилипал к кончикам всех нервов и вен. Белые пятна на солнце стали тогда его единственной верой. Кто-то кричал «Не думай об этом!». А он закрывал глаза и видел отпечатки своей жизни на дезориентированных веках. Кольца дыма рисовали на потолке сплошные истории, исключая почему-то мертвенные штукатуренные участки. Все животные, которых Майор Том поймал и приручил, сбежали. И больше он не будет их ловить. «Прикоснись ко мне, я болен» шепчут истертые плюшевые игрушки, брошенные и израненные возле серебрянного подъезда. Майор Том закрывает голову руками, тащит на себя все эти выдвижные кресла, ведь сегодня пришло время впарывать старые гнилые раны. Это же были пятна на солнце? Такие прекрасные, это были они. Чудовищная боль разъедает прожженные внутренности. Как могла такая красота приносить такие страдания? Так мотыльки и выбираются из стеклянной банки к голубым кострам? И он напевает себе последние слова всех этих мертвых насекомых «Любовь — это прекрасный сон. Но не удивляйся, если проснешься в слезах».

 Вы слышите меня, майор Том?

Вы слышите меня, майор Том?

Вы слышите меня, майор Том?

Майор Том, меня еще слышно?

Да да. Эти прекрасные видения. Он собрал свой космический корабль из всех грязных поломанных крыльев, пророков, что были спрятаны в коробки на чердаке и заклеены скотчем, из денег, волос и кричащей пустоты. Он нажал на огромную красную кнопку, но забыл ее сделать. Корабль знает маршрут, но не знает имен. Майор Том, ты уверен, что сдеелал верный выбор? Что ты готов оставить всех синиц махать голубыми платками и ждать и ждать и ждать? 

Полет был нормальным. Планета Земля синяя, но он ничего не мог с этим поделать. Что ж, пора. Кроваво-красный Марс, загадочная Венера, старик Юпитер… пора забыть обо всех скитаниях. Огромный, обжигающе-желтый шар Солнца. Он успел. 

И клин белых журавлей парил над граничными вселенными и взрывающимися звездами. Майор смеялся, но вокруг раздавлся лишь истерзанный кашель. Вот они, его белые пятна на солнце.

«Берем курс на космических птиц!»-радостно кричали системы управления. 

Они летели вперед, словно отпечатки чьих-то давних следов по свежей краске. Голубая краска, думает он. Как небо, что бы это не значило. Черная дыра приближалась. Прозрачная, но одновременно плотная, графитовая, но в то же время — бесцветная. Журавли на ее фоне казались идеально белыми, действительно белыми, по-настоящему. Майор Том не думал об этом, только о том, как прекрасны и велчественны были проводники. Журавли летели насквозь. А датчики уже раскалялись, испуская тихий долговязый свист. Железяка плавилась и он напевал «Ashes to Ashes», громко выдыхая и хрипя залатанным скафандром. 

Никто больше не услышит Майора Тома.

Помните парня, который был в той старой песне?

Белые странники пришли домой. 

Звездная дата 2:5:11.771. Мы на юниконе. Разумные формы жизни не обнаружены.

Старые привычки так просто не оставляют. И я съем весь лембас со стенда властелина колец, удивляясь, что он по вкусу так похож на обычное печенье «слодыч»,  Мишка опять начнет дергать меня за эти уши, которые и так вечно и неприкаянно отваливаются, а потом — мы пойдем фотографироваться с тремя назгулами, но это окажется один и тот же, потому что они, черт возьми, одинаковые. И я буду жить возле угла biovare, молясь на первый dragon age, как Андрастианская церковь почитает создателя.  А потом —  бежать бежать бежать, преследуя Дарт Вейдера, который прячется на втором этаже от этих четырех странных Люков и безумных фанатов со своим остро-наточенным оружием —  Селфи-палками. И смеяться над нашим фирменным «what a hell face» от Медведя, когда мое лицо решат увековечить в истории, а его — из нее же стереть. И пробовать все ключи, которые завалялись в потрепанном все еще выжившем рюкзаке, чтобы найти тот самый, который подойдет к самой настоящей и самой синей ТАРДИС, и затем — улететь куда угодно, прожить там всю свою жизнь и все равно успеть к чаю. 

Мы проклянем этот конкурс с резинкой и стаканами, но сдадимся и заберем свою честную наклейку для квеста у фанатов my little pony, потому что куда им сопротивляться двум придуркам, обладающим световым мечом и Оркристом из эльфийской стали. 

Смогу ли вновь занять железный трон вестероса, столкнув оттуда короля-Лича из World of Warcraft с криком «Ледяная Скорбь жаждет крови..»? О, конечно. А потом — останется лишь пожать руку ребятам из масс эффект и мортал комбат, признаваясь в вечной любви и стоять у стенда стартрека, изображая статую Спока уже просто так.

Да, я ведь люблю unicon. Со всеми его «Ты оторвал мое ухо», «Я хочу обнимать орка. — Но ты ведь, черт возьми, эльф», «Я только что пнул Леголаса, нам пора бежать», «Там 10-ый доктор оказался мужем 4-ого» и «Скажу тебе по секрету: Я не смотрел звездные войны вообще… — Мишка, но тогда почему на тебе  костюм джедая?». 

Я люблю unicon, с его вечным вопросом — готов ли ты погрузиться в свои истории настолько глубоко? Только ответь, глядя поверх пронзительных лукавых глаз седого рогатого барда  — готов ли ты услышать о мире, в котором случается все то, что никак не приходит в наши растворенные жизни?

И если ты только готов, мой маленький странник, тогда — привет и добро пожаловать в этот маленький чудной городишко! Где под дождями из конфетти мы танцевали хороводы из тысячи масок из серебра и радуги, где не бывало ночей – только ослепительно-яркие вспышки живых фейрверков и разумных хлопушек, цитирующих Дугласа Адамса в оригинале. Где никто ни о чем не жалел и не помнил, а просто играл, примеряя на себя обличья коварных шутов, забавных пришельцев и безумных визирей.

 Бард тихо вздыхает и тушит все эти языки теплого каминного огня, разгоняя маленьких светящихся ночных мотыльков. Он засыпает в пыльном кресле, чтобы встретить нас через год и вновь зажечь все эти бесконечные взрывающиеся свечи. Чтобы написать еще одну историю, которая полетит по свету, искрясь и пенясь, подобно вчерашнему шампанскому. Чтобы вновь достать свою лютню, покрытую слоями пыли, паутины и даже липкого сладко-пахнужего времени. Чтобы вновь заставить ее запеть.

Ну, странные и нелепые существа, решившие поиграть в этом мире по своим правилам — остается только ждать и гасить светлячков о картины с сизой ночью в музее имени Пушкина. И смеяться, не взирая на города и километры, ведь мы знаем правила этой вечной вселенной. Но не живем по законам Пространства и Времени, потому что это попросту скучно.

Солнце теперь не дарит надежду, а ослепляет. Он назвал всех голубей своими братьями. И пошел дальше. Он шел и напевал «madam George» Вана Моррисона. Старый Вор напевал тихо, как будто всем этим серым пташкам. Но теперь он не был уверен. «To say goodbye to Madame George. Dry your eye for Madame George». Он никогда раньше не слышал свой мотив и теперь каждая строчка звучала лишь беззвучным шипением старого заезженного винила. Но они ведь должны были его понять. Все эти серые непропорциональные птицы знали, что он говорит. Он так в это верил, что готов был упасть на асфальт и дышать асфальтом и стать асфальтом, когда в этом городе сегодня вдруг пойдет дождь. Кто-то был оглушен тишиной, а кто-то — слишком много курил. Это ведь было известно каждому. Он гулял и гулял по переполненному городу, вдыхая серые здания небоскребов и шелестя по мостовой своими летними издерганными туфлями. Он не готов был возвращаться или уходить. Он не мог идти и не мог стоять на месте. В старой брошенной коробке хранились чучела миллионов разноцветных птиц, от которых веяло пыльными перьями и старыми фотографиями. Он намеренно запер там живых серых голубей, но это не помогло. Он отнес коробку на свалку, где пахло клеем и гнилью. Но ночью тайком вернулся, закутавшись в черный плащ и постоянно оглядываясь на эти опасные многоэтажки, обнял коробку и долго шептал какие-то извинения, возможно он даже заплакал, если бы история говорила о птицах. 

Тогда Старый Вор собрал все серые лица в коробку. Он успокаивал их и обнимал в своих мыслях тайком от всех. Вор сел на ближайший поезд и отправился вперед или куда-то на юг. Так начинался побег.

Однажды Вор открыл свою коробку, с утра, на рассвете, пуская дым в потолок. И резко отскочил от нее к новой стене, которая стоит здесь от рождения до смерти. В глазах отражается ужас, а мысли сбились в плотный камень внутри задымленных легких. Маленькие серые птички из той прошлой осени были мертвы, на их лицах ничего не отражалось. Ни страха, ни ненависти, ни жажды полета. Их лица ничем не отличались от чучел в коробке. Такие же постаревшие и осунувшиеся. Такие же законсервиорванные и вечные. Прекрасные в значении абсолюта. Они все еще напевали старые песенки, в которых их теперь не существовало.

Старый Вор уехал на следующий день. Путешествуя без цели и направления, он всегда был весел и немного пьян. Никто не вспоминал об этом случае. Коробка все еще оттягивала его руку. Иногда Вор открывал ее и рассказывал странникам истории, отливающие разноцветным оперением. И разбрасывал яркие в дневном свете цвета черного эбонита, шаловливого изумруда, глянцевого сапфира и теплой охры. А потом — возвращался в свой захудылый домишко на пристани, гладил серые, мягкие, полированные перья и никак не мог уснуть. Куда бы он ни пошел, везде умирали птицы.

А на стене все тот же пацифистский значок.

И мне не спится...

Ничего не меняется. Это так странно осозновать, но я не изменился. Все еще путешествую без цели и направления, все еще рассказываю глупые истории и сам смеюсь над ними же,  «убежавший из шестидесятых» и cпасшийся из Атланты, но так и не возвратившийся, ибо «хоть объезди целый свет, лучше Запада места нет».  Застрявший в вечной пробке времен, но отказывающийся бросить свой потрепанный залатанный желтый фургон. Как мы всегда и хотели, помнишь? «К черту время».  И можно смеяться над этими провалами перепетой истории, гулять всю ночь, пробуя небо на вкус, и говорить всю жизнь, но говорить всю жизнь не о том. 

И что может произойти плохого, когда на тебе висит старая тертая джинсовая куртка, которая все еще пахнет кострами, в которых жгли свои жизни и пути первые барды, когда ты еще не родился, пыльным спальником, хранящим до сих пор тепло чьих-то мыслей или просто чьих-то тел, и примятыми сосновыми иголками на лесных тропках? Всем этим дорожным воздухом и мыслями о призрачной тени шоссе E30 и их отсутствием? 

— Это ведь обычное заеденное молью старье, родом с какого-то чердака.

— Это — моя монашеская ряса. 

Ты встал на путь своей веры(или своего безверия, но какая разница) и принял ее вечные провонявшие бензином и чаем заповеди. 

Не есть булки с творогом на старых заправках, не спать на передних сидениях, не доверять розыгрышам целых цистерн 95-ого, отпустить свой настоящий дом и забыть все прошлые пути, плевать в звезды у обочины, просыпаться в 3 утра, петь соленые блюзы на границе, славя Кэссиди и Уэйтса, держать кофе в оранжевом копеечном термосе вечно горячим, «проездом через все» бросить цели где-то рядом со Смоленском, предавая себя в абсолютное служение путому шоссе на рассвете, медетировать и молиться на всех этих маленьких призраков, отражающихся в теплом асфальте, не осозновая, что ты уже стал одним из них.  А потом — отдать свой рюкзак новому искателю простых, но непоколебимых истин, уйти на пенсию и травить байки. 

… епископы служили, доктрины сияли, прихожане крестились, священники в белоснежных кружевных одеяниях воздевали руки перед величественными парадными алтарями, но сравнится ли это с моей соломенной подстилкой под лесной сосенкой?

Я вновь сижу в своем пыльном кресле, где так приятно перечитывать старые книги, а потом — разгибать края листов, уничтожая свои старые мысли, и пью этот сырой вчерашний кофе, заедая холодным батоном с изюмом, потому что ведь сегодня везде пасха. Куда ушли все те, кто обещал не сходить с моего пути?

Старый, но все еще не мудрый. Это так отчетливо заметно, когда солнце медленно покидает пустые окна. Наступает вечер. 

И я вновь говорю о уличной музыке. Ну что ж, каждый менестрель ведь затягивает свои хриплые песни. Каждый трубадур знает свой соленый мотив. Каждый дурачок играет свою партию. А каждый бард фантазирует свой костер в лесу.

И я всего лишь хочу знать, о чем пою я. 

О хиппи и новой революции? О холодной Норвегии, где мы танцуем на снегу и поем великие блюзы в пахнущих хлоркой туалетах? О тех, что привычно называют кроватью верхнюю полку купе, курят на корточках в холодных тамбурах и, точно зная, что человека в дороге убаюкивает стук колес, его уже не слышат? О бродягах и скитальцах, в которых не живет покой, а осыпается хлебными крошками в крики голодных птиц? О башнях Камелота и Минас-Тирита, мечтающих о лучах рассвета, чтобы расправить крылья? О тех людях, которых запомним такими, какими они танцевали со мной рок-н-ролл? О старых фотографиях, маяках, холмах и клубах, где продают дешевое пиво? Или о доме на краю света, что спрятался в поле люцерны? О длинных волосах, джинсах и психоделических рисунках? О трассе 66, которая оказалась на деле простой проселочной дорогой? А может — просто о жизни, которая искрится и улыбается во вчерашнем солнце? И о ветре перемен, ищущем наши лица среди миллионов и завывающем песни о холодных ночных фонарях, о времени, что топит словно вода, и птенцах, испугавшихся высоты?

С выключенным светом все не так опасно. И я слушаю joy division по ночам. Ведь мне нравится убийственно-горький привкус желчи на губах. Ведь мне нравится терять контроль и терять конроль опять. Это такой вид любви, я знаю. Любовь, что заставляет чувствовать себя больным и разбитым на сотни маленьких обрывков, которые продолжают любить. Но эти стены все еще кричат громче меня. Что я могу с этим поделать?

На свет от моего фонаря летят мошки и маленькие бабочки. Их крылья с треском ломаются. Я не один. Ну вот, как это получилось? Я не могу уронить наше знамя, но не могу и прислуживать слугам. Поэтому я сижу в этой пыльной комнате со своей пылью и руками на стенах. Читаю Толстого. Толстой и Кертис. Кертис и Толстой. О чем я говорю? Все верно, все верно, все верно. Кажется, я сжег свой дом вчера. Кажется, вчера я смотрел на это небо в Аустерлице. Кажется, вчера я умер. И я танцую твист так, что бьюсь с конвульсиях. 

Я давно потерял счет этим ночам. Я увяз в них, как и не думал. Каждый день — просто оскорбление, нанесенное нашему бдению. Каждый час сна — всего лишь досадная ошибка. Да ладно, ничего.

Единственное, что меня волнует этими ночами — почему все произошло? Почему уже не происходит? Почему теперь старая слава лежит сложенной на полке. Почему мне не хочется отвечать на наши сообщения. Хочется только писать, а потом — читать ответы или даже без этого. Почему по ночам я слушаю joy division, а не битлз? Почему все наши разговоры уходят корнями в тот летний вечер, когда мы отвергли все старые выводы и перешли куда-то дальше. Куда?

Знаешь, ты должен был согласиться тогда, когда мы сидели вместе на вершине мира и петухов, вдыхали запах прокисшего голубого неба, отгоняли приставших вечных великих комаров, ели холодные хотдоги, и смотрели на последний рассеянный закат, как будто и не прошло 4 года с того первого солнца над картофельными полями. Это ведь было важно. Мы должны были поставить на холме пропахшие старой хвоей и свежей краской палатки, забрать с собой пса-пацифиста и немного старого-доброго летнего неба, и забыть осень, зиму и весну и все прочие бесполезные дни, которые нам предстоят. Только представь. Когда половину пути домой мы идем в никуда, сельские велики сияют в лучах теплого рассвета, а впереди ничего не ждет. Разве что, весь мир. Ну, что там еще нам понадобится? Ах да, дайте же нам этот чертов горизонт! И ждите писем, потому что мы ведь будем писать, потому что мы непременно вернемся осенью, потому что пыль и трава в волосах — единственное, что имеет значение. 

Теперь все не так. Я пою о революции и хиппи, а ты — о новых домах, которые еще будут построены, и о людях, которые хотят играть без чувств. Я не сплю по ночам, а ты все так же смотришь свои фильмы. Я не удивлюсь, если все завершится именно тем закатом. Как так? Я должен был это понять. Тот закат, он выглядел как обычно. Я все еще смотрю на потрескавшуюся фотографию, где видно только пробный кусок последнего летнего солнца. Я все еще пытаюсь найти что-то в этом солнце. Что-то, что сделало его последним для тебя. Что-то такое. Я не могу понять.

Напичканные своими мнениями и свинцом, они теперь все лежали в могилах на городских кладбищах.