Вход

Лестничная площадка. Рыжие разъеденные стены, запах старого заплесневевшего детского мыла и пыли шагов на изжеванных засыревших ковриках. И кто-то из новых соседей, которых я не знаю, выходит покурить. А я сижу у мусоропровода и тушу о него свою палочку от карамельной конфеты. Ну же, тушись, ну же. И Игги Поп орет на всю. У некоторых теперь не получится выговаривать свое собственное имя. У некоторых… fucking alone на заднем плане все еще заставляет подвывать мои бешенные, точно бешенные, легкие. Почему же я кашляю, как туберкулезник? Почему же я разучился вдыхать без свистящих звуков внутри грудной клетки? О, этот каменный осколок в легких, этот глухой кашель, как ненастроенный бас. И да, я стучался в ту дверь. Но разве она была небесной, разве была? И я все же решил загребать жар руками. И я все же смолчал. 

А это ведь всегда была моя обязанность. Говорить, что это за фонари у дороги, которые светят ярче, чем остальные. Моя и Керуака. И вечно на заднем плане играют rolling stones. И вечно Мик Джаггер в своих рваных джинсах тянет Sweet Virginia через стадион и спасибо тебе, Калифорния, за твое вино, ведь «Если вы думаете, что Мик Джаггер никуда не денется и будет рок-звездой в свои 50, то вы весьма и весьма заблуждаетесь.» А небо. Небо состоит из синих журавлей, которые порхают вместе. И «Мой личный штат Айдахо», кто-нибудь еще помнит этот фильм? Кто-то еще помнит? Малыш, говорит, что мы всегда ошибались. Baby, говорит, что музыке нужно немного места. А Мишка улетел-уехал куда-то далеко, к Артюру Рембо, но совсем не туда… И я опять потерян в музыке. И я опять потерян в человеке. И я опять обещал себе выбросить эту коробку. А что это у тебя в руках, прикрыто тканью в полевой цветочек? Что это, эй? И у нас вновь ведется охота на гремучих змей. И я почему-то думаю, что когда я написал это «Джек, почему ты не рассказывал мне раньше, любила ли Мэгги Кэссиди джаз до потери пульса? Может это бы все прояснило.», тогда я проклял и себя, тогда и проклял. А люди говорят мне, ничего нового. А я отвечаю, тут всегда была только музыка. Не больше. Разве ты не знал? Скажи мне, ты что — не знал? 

И мне снится один и тот же сон. Уже третий раз в это лето. Там человек, он ненормальный, он идет слишком быстро, он идет, как будто шатается из стороны в строну. Но это не как лево-право. а как что? Как что-то вроде пора-не пора, море-суша, солнце-ожоги, как Хэндрикс-Клэптон, черт бы его. И на нем моя одежда. На нем мое лицо. И мое «been down so long». И он переходит на бег. А что мне сделать. Я должен бы догнать. Но не могу. Не могу догнать самого себя. Но это ведь сон. А я не могу догнать..

И постоянно слушаю Игги Попа по вечерам в почти пустом темном коридоре у лестницы. Из-за «девочки, которая слушает Игги Попа. В смысле — Игги Попа онли». Ты же знаешь, что я не забыл, да? И на экране «поговорим». И я знаю, что тебе это не нужно. Но все же выдаю полусмешок-полукашель, который складывается в «Да». 

А человек..

Человек наполовину высунулся из окна. Чтобы посмотреть, горит ли еще вывеска музыкального магазина.

Oh they say that it's over, yeah

And it just had to be

Oh they say that it's over

Poor lost children of the sea, yeah

И снова фрегаты садятся на мель. И снова ничего нового, все по-старому. И мне видятся тысячи и тысячи километров пустого шоссе. Тысячи и тысячи фонарей и грустных подкосившихся мотелей, наносящих ожоги нашему ощущению безвозвратной пустоты, от которой не убежать и не скрыться. Меня окружили призраки. Обнаглевше они смотрят на меня, проходят и смеются над моими босыми пятками и подкатанными штанами. Мои старые годы и старые люди, с которыми я не попрощался. Мои птицы, которым я что-то некогда обещал. Они уходят в море. Сколько стопок бумаги, столько тихих песен и громких слов. Миллионы расплывчатых задымленных комнат, в каждой из которых звучат war pigs. Мои босые ноги на сырой, холодной плитке, мокрой от непрекращающегося дождя, который мог бы смыть все, если бы захотел. На бутылочном донышке зеленым отблеском солнце, зеленым — море, зленым же — ты. И Боб прилетает ко мне опять, его голос такой звонкий, словно миллионы расстроенных мандолин. Он даже меня не боится, я подхожу и дотрагиваюсь до перил в сантиметре от перепончатой лапы, натыкаясь на огромные эбонитовые глаза, в которых отражааются руки. Возможно, я похож в его глазах на чайку в своей белой футболке с битлами, а? Было бы интересно проверить. А пока — я не один и этого достаточно. И я думаю, зачем он ко мне приходит? Может, хочет отдать мне свои перья и поселиться где-то, где не надо жить ради рыбы и светлого песка? Я бы сшил из этих перьев огромные, гордые крылья — с ворохом ниток, торчащих из них. И взлетел бы, клянусь, взлетел. Мордой взлетел в асфальт. И море приняло бы меня за своего, куда бы я дальше не пошел. И море отшлифовало бы об скалы, прировняв к себе. «Песня о соколе» для людей, что ходят-бродят по берегу с иконами на майках. Я ведь всегда любил Горького. Особенно здесь, на море. «Скоро дождь и брызги волн смыли красное пятно на том месте, где лежал Челкаш, смыли следы Челкаша и следы молодого парня на прибрежном песке...» Еще один призрак. Тот, что ушел в море задолго до нас, но все еще так приторно близко. Возможно, это случилось именно тут. Все возможно. И Боб слетает с балкона, как будто услышав, как sabbath bloody sabbath сменил rubber soul битлов. И я закрываю глаза. Ощущение, будто в библиотеку просочился дождь. Потому что никто не закрыл двери. И я вижу, как разьяренные черные волны упоенно играют ветхим судном, отражающим всполохи разыгравшейся грозы. А матросы, побросав все дела, думают только об одном — как бы устоять на ногах, пока их капитан с безумным хохотом играет на скрипке, жадно ловя пересохшим ртом капли соленой бури.

И Мишка присылает мне «ты на море, я на суше, мы не встретимся никак», я ведь знаю, мы посмеемся над этой песней по радиоприемнку весной целый день, пока бабушка не спит. Но сейчас я понял, что уже утонул. Вся эта вода на болконе. Это — никогда не был просто дождь. И я пробую ее на вкус. И она — соленая. Эй, медведь, ты ведь меня не услышишь. Но close your eyes… Продолжишь без меня, посмейся, «ты на море, я на суше..», или нет, все не так, «я на суше, ты на море». И я почему-то запутался. На всех парах, бери краску и гитару, да посвежее, да погромче. Если мы не встретимся снова, я не смогу сказать тебе, что Боб опять прилетел. И хочется подставлять лицо под холодный летний дождь, но ты ведь знаешь, о  чем я. Знаешь, почему этот дождь — солненый. Ты же знаешь. Ты и Панкрокер. Два человека на целой планете. Думаю, что это — так, так, черт возьми, много. И я так, черт возьми, счастлив. И я вклячаю на полную громкость black sabbath. Потому что… Я немогу дописать, просто «потому что». Серые капли на разбитом плеере. Это небо полно Тони и Гизера. Это небо полно пароноидальных устрашающих риффов, снова и снова, снова и снова. Как проигрыватель, который звучит только на самом дне самого глубокого океана. Как пригрыватель, который никогда не барахлил так, как сегодня. И нам не забыть. Нам не забыть. О том, как призраки уходили в море, рассыпая морскую соль и свежий песок. Как призраки превращались в темную ночную пену. А вороны —  в чаек. Чтобы возвращаться. Но black sabbath все еще звучит совсем рядом. Потому что… это — еще не конец. Я точно знаю, мы еще поживем. Еще будем петь и танцевать у берега, подначивая утомленных китов и ловя в свои сачки для крабов настоящее августовское солнце. Мы еще поживем.

We sailed across the air before we learned to fly

We thought that it could never end

Мы вернемся, когда все уснут. Пора.

Меня здесь больше нет. Есть только полоски дороги в лучах бездомного солнца, последние расплывчатые пятна на оттаевшем стекле, неловкие холмовые блюзы, теплые песни всю ночь, рваные рубашки, старые, но все еще великие, сельские байки, трава в волосах и музыка до утра и до вечера  и вновь до утра. О, прощай, мой милый друг без имени. Лето-лето и мне пора заплести цветы в волосы, вскочить на товарняк до Сан-Франциско и отправиться прямиком в 60-е, когда музыка еще что-то значила, а дети впервые не смогли изменить мир. Ты ведь знаешь, о чем я говорю, кем бы ты не оказался, если ты читаешь это, то ты всегда знал. Теперь я просто говорю — до встречи. Зачем нужно что- то сложное? Я просто хочу сказать «хэй, не скучай, а впрочем..» Хех, вот я и спел свой куплет. 

Меня здесь больше нет, только отпечатки на сером холодном поседевшем песке и бутылка виски осталась валяться неподалеку. Мы пропели-пролетели-пробежали все свои 9 жизней на пользу мира, музыки и любви в один протухший месяц. Даня спросил, на что мы их потратили. Вот на что? Я сказал, что на рок-н-ролл и нельзя было найти смертей лучше. 

Меня здесь больше нет. Не ждите. Я не буду писать. Давай же, споем для меня. Споем вместе, как и раньше. Споем Машину Времени или stooges или Кросби-Стиллс-Нэш-Янг или Старого Ольсу, да мало ли… Спой со мной и помоги закрыть тяжелую всезначащую сумку. Спой со мной, как это было впервые, серый блюз про вечер на дороге и попутчиков без направлений, вспомни. Сегодня наступает так быстро, что вчерашний день не успевает уйти и толкается в выломанных дверях за нашими спинами, заставляя их чувствовать тяжесть непережитых лет. Спой со мной..

And who's coming home

on the old nine-to-five?

Who's got the feeling

that he came alive

Я просто решил оставить такую штуку. Чтобы никого не запутывать. Я не пишу теперь, просто лето заполнило все песни и голоса, надоедливый милый счастливый мотив. (Как ты говорил, брат, «лето золотое») Ха ха. Ну, можно и так.

Я заваривваю чай. Этот чай, что со вкусом коммунальной квартиры, разъедает легкие и мысли о потерянном прошлом. Напиток всех скитальцев и путешественников в глубины сознания нового-старого мира. Дети детей, все они — лишь призраки, сотканные из пара от горячего кипятка на дне поколотой обесцвеченной чашки с надписью «2013». Вспомни, вспомни, безумное чаепитие. Эй, мышь Соня и Болванщик, вылезайте из своих потаенных местечек на дне острых блюдец, чужих сердец и книг Ремарка осенним вечером, где умирали мы между строк и абзацов, но не сегодня. Самое время напиться. Напиться этим креким черным-зеленым, без права на измену и отказ. Время напиться. Эй, малыш, что, если потеряться в снах? Вот стоит изломанная кружка и очень много сахара. Вот чай, как раз,  - самое простое и самое сложное, но самое сложное тут понять, что это и есть самое простое. Дружище чай. Разведет костер под звездным потолком этого мира и примется рассказывать свои истории, о дальних туманных горах, о китайских мудрецах и о тибетских ламах, о чьих-то небесно-голубых глазах, не помнив при этом ни слова. Чайный блюз, вот он и пришел. Ты слышал его и раньше, когда впервые пробовал сладкую и свободную на вкус «принцессу Нури» в холодной запертой кружке плацкартного вагона, когда заваривал pennyroyal tea, в честь той песни Курта, в старом рыбацком чайнике, сияющем чешуей невидимых прекрасных рыб, или оранжевом термосе, который похож по цвету на солнце и всегда готов сопроводит тебя из дома, как заправский провокатор. Ты ощущуал эти чайные истории, когда «Это было в подвале. Там и чай был вкуснее. И мы моложе» означало что-то особенное. Ложечкой, дрожащей в старой чашке, он летит-живет по миру наших имен без заглавных букв.

Дом, куда я больше не приду, все еще хранит мои портреты. Птицы все еще поют про новую жизнь, пока сгорают до тла. Джон Леннон нашел свои земляничные поля или все еще бредет своим хромающим шагом к эбби роуд, чтобы нас повидать? Это было всего лишь пламя, сжигающее все костры и камины. Мы ходили по чужим подъездам, собирая в рукав щенячьи звезды, чтобы повесить у себя в комнате. Один мальчик в детстве хотел назвать своего пса Иисусом, он все еще живет в нашей старой коммунальной квартире, все как и вчера. Наши лучшие друзья существуют только в сознании, значит и ты — всего лишь игра вооброжения, а нет, все не так. Я хотел бы вновь начать писать стихи, чтобы потом сжигать их, когда моим ручнным птицам не хватит тепла. Воздушные змеи из целлофановых пакетов, которые поднимаются к крышам многоэтажек, думай о них, Джон, думай о них. Эта группа играет наши холмовые песни без нас, так зачем же нужны мы? «Я — утка в переулках, я избегаю митинги». Эти акустические разговоры со мной на дороге. Что-то такое вы знали, Голова и Сердце. Мы уже пишем список, а значит скоро закаты на холме вновь превратятся в ритуальное сожжение мира. Кто-то спросил, как это относится к вот этому блюзу, который пахнет чабрецом, пылью холщовых мешочков и голосами без или с душой, а я просто молчал.

И как бы далека не была дорога, старина чай играет свой блюз и сыграет ещё. Сыграет ещё, как только сложатся для этого все обстоятельства, когда двое или трое, а может и больше добрых друзей соберут свои рюкзаки, вскинут их за спину и зашагают по пыльным дорогам в поисках приключений, тогда чай, такой же бродяга, расчехлит свою гитару и сыграет свой блюз. Блюз для всех странников, хранящих в сердце туманную дымку гор, свежесть горного потока, для всех, кто откроет ему свое сердце, кому не нужны золотые горы, кому достаточно лишь гор в тумане на горизонте.

что-то еще, откуда берется чайная музыка?

Собака хочет есть,

Ей нужно поболтать,

Поэтому даю ей пространство

И хорошо кормлю.

Придут другие дни,

Новые места,

Придется уехать,

Время для шоу.

Все мы оказались только миллионами бессвязных рук. По всему огромному, вращающемуся по орбите невозможных светящихся фигур, миру — руки, руки, руки… Уставшие, но никогда не опускающиеся, так нелепо обвешанные фенечками-перчатками-напульсниками-телефонами-часами-татуировками. Подними кулак вверх, может быть когда-нибудь мы сможем дотянуться до неба, может быть когда-нибудь мы словим в него ветер перемен, летящий в сторону новых детей завтрашнего дня, для нас он уже прошел, или великий пустой медиатор. Когда же, брат, когда же, если не сегодня? Посмотри, что остается от прошлого шепота «tomorrow» — посмотри на тысячу ладоней, что пытаются поймать crazy world и подбрасывают его выше арены, выше стен, выше потолков, куда-то совсем далеко. Вот и мы. You and me. Повторенное миллионы раз. Вот и мы.

Построили этот дом не на скале, построили этот дом на роке. Вы ведь это хотели сказать? Когда «you kick ass, Чуваки!!!» разъедало толпу, когда Клаус кричал «50 years!» на весь мир и каждому в отдельности, а big city nights заставляли нас гореть, полыхая безумным синим пламенем раскаленных люминесцентных ламп, мы понимаем, зачем вы нас ведете. 

Ты же знал, что «рок-н-ролл — наше спасение». Я был взрощен на нем. Эй, Клаус, ты же слышал эти голоса в толпе? Именно такие, сорванные и охрипшие, истерзанные каждой песней, которую вы не сыграли. Ты ведь всегда знал. Да, мама говорила, что нашу душу царапает дьявол. Но только этот дьвол приведет нас к свободе. К той дороге, что ведет из города. К единственной дороге, которую я знал. Личное освобождение из пагубной клетки, от от которой я зависел, погибая от опасной привязанности. Эта дорога вела в место, которое мы называли зоопарком, а другие могли бы сказать «храм». Клаус, ты ведь всегда был в курсе. О человеке, который видел жизнь, как штуку-пантомиму с одним единственным голосом. Ты призвал меня, ты звал и это был рок-н-ролл. Что ж, here i am. 

«Двое незнакомых имеют общих знакомых, с которыми также не знакомы». Немыслимый бред, так ты сказал, друг? Самый немыслимый в мире, но теперь это — так. Я понял это, когда Коттак встал на ударные и снял футболку. Мы стареем, а они — нет. И ни один ребенок не сможет пережить свой рок-н-ролл. Но разве это важно? Да, это важно, но не сейчас. Сейчас мы ловим этот момент на свете прожекторов, срывая мысли и голоса, ощущая своей кожей, что срослась с футболкой, это абсолютное вечное шоу. Что ж, here i am.

Кто-то говорил о дыме над водой, как в этой душной виниловой песне. А кто-то утверждал, что Бог просто затушил свою сигарету. «Ножь нежна» — повторяли про себя мы все название этой пыльной книженции из эпохи свободного джаза и тяжелых машин. 

Миллионы белых бесчувственных птиц уснули возле земли пухом на сиротах-одуванчиках. Новая вселенная, разве вы не видите? Это — ее край над танцующей пропатью, а что же дальше? Я затушу сигарету об луну и побегу вперед, пританцовывая и кружась. Крылья, прозрачные крылья… они будут разлетаться через все наши письма без адресатов. Немного наклонившись над бездной, раздвину я теплый утренний туман трясущейся рукой. «Эй, кажется я нашел то самое место!»

На краю зеленого поля глубоко вечером найдут растрепанный старичок-никон, рваный рюкзак, наполненный летом вперемешку с чердачной пылью, и абсолютно пустую картонную коробку из-под телевизора, пропахшую нафталином и гнилыми истертыми перьями. 

Песня без слов… Ну, вы поняли, да? У этого страрикашки-вора вновь в руках старикашка-никон. Так что готовьтесь, гости и прочие родственники, — немного бессмысленных видений для бессмысленных пейзажей и очень много ненужных мелодий ночью на старом проигрывателе, что барахлит без конца.

— Эй, дружище, расскажи мне о том, как видел ты Питер, вылавливая его из полуденного вселенского солнца и заставляя вновь заплакать. Расскажи, как гуляли мы ночами по крышам недостроенных дворцов, которые лишь по случайности превратились теперь в гостиницы, не знающие своих великих имен. Не там ли мог жить Николай, Федор, Константин-черт-знает-какой-но-не-первый? Я мог бы догадаться об этом, рассказывая о люстрах из горного хрусталя, переливающихся всеми оттенками золота, от прелестной искристой яркости сережек продажных и продавшихся дам и свечения золотых зубов в пасти царских излюбленных псов до тусклого блеска маленькой крошки дома в руках усталого замерзшего старателя. Я мог бы догадаться об этом, рассматривая гордые фонтаны и храмы, сплетенные из осколков миллионов разбитых сердец, что сплелись в одно единое мученическое и вечное, называемое в этом мире словом «Бог». Но не стал. 

— Что ж, эй, ты хочешь услышать этот сонный блюз про старину Джека еще раз. Так вот, я узнал Питер отражением в Неве. Город ли отражался в реке или река отражалась в городе. Я навечно запомнил эти расплывчатые тени на воде. Забудь о Петре и глазах Эрмитажа, забудь о Зимнем и колоннах из мрамора. Посмотри на речную гладь и заметь улицы из серых бриллиантов, вымазанные уличной грязью и темными мыслями, искривленные шпили низких домов из алебастра, дырявищих острыми верхушками вечно пасмуроное небо или взъерошенных голубей, каждую зиму улетающих на юг, а каждую весну — на восток. Забудь о Питере и заметь Ленинград. Где танцевали мы под старинные песенки уличных музыкантов, приехавших сюда ради денег или ради славы или обучения и любви, но все равно ради музыки. Где пели мы «Группу крови» вместе с Екатериной 1 возле Спаса на Крови, играя во все эти вселенские игры. Ну, вспомни, малыш, вспомни эту беспечную мелодию улицы. Вспомни, как этот город звучал для тебя. Особенно и так по-настоящему. «Но если есть в кармане пачка сигарет, значит все не так уж плохо на сегодняшний день..» — давай же, подтягивайся к нашему блюзу серых и седых асфальтов. Эй, друг… Ну же, присоединяйся. Вспомни, как упал ты в Неву с утра после бессонных ночей. Как утопал в асфальте брусчатки, затмевая его собой. Твои рваные кеды исходили малую Садовую, не простив ей израненных птиц, так о чем еще говорить? 

— Говорить о Петрпавловской крепости, о черных углистых залпах пушек и тюрьмах без окон или даже дверей. О туристах, что лишили тебя этого опыта, что мешали закрыть казиматы, погасить свет и попробовать почувствовать себя настоящим бунтовщиком идеи, пусть хотя бы так. О том, как понимал я этот темный город. Город, где рядом с репрессиямии и пытками на улицах, рядом с отрубленной головой, втоптанной в грязь его же ботинками, Меньшиков пил чай в уютном кресле с резьбой по слоновой кости. О, город контрастов. Город героев и злодеев без племени. Вечной тяжелой науки и старых подвыпивших шлюх. 

— Санкт-Петербург был для меня лишь городом котов у Эрмитажа. Я купил кучу открыток с ними по десять рублей за штуку и разослал всем своим убежавшим друзьям. Ну же, смотрите, вы же так хотели полюбоваться. Вот — то местечко, где умер Блок и Пушкин, где свел с жизнью счеты Есенин. Этот город — не для поэтов. Этот город — для их смертей.Тяжесть гранитных палуб, брызги на рукавах старого рваного свитера, мы убегали от набережной, чтобы не видеть, как разводят мосты вновь. Хочешь знать правду? Я не видел в Питере ни одного кота. 

— Ну ладно, друг, просто запомним. Просто пойдем, погуляем еще разок по Невскому. Петербург, Ленинград, нас все равно больше не осалось на этой карте. Пора сказать прощай и нажать сохранить в заметке «Пять печалей Питера». На оставит здесь мокрый от воды гранит. Он будет шептать тепплым лунным вечером «Беги, здесь ночи не такие темные и вечные, беги..». И будем мы вечно помнить эти строки из рваной книги, что нашли на полке шкафа на чердаке 3 года назад. 

«Я никогда не вернусь в Ленинград.

Его больше не существует.

Такого города нет на карте.

Истаивает, растворяется серый вековой морок, и грязь стекает на стены дворцов и листы истеричных газет. В этом тумане мы угадывали определить пространство своей жизни, просчитывали и верили, торили путь и разбивали морды о граниты; и были, конечно, счастливы, как были счастливы в свой срок все живущие. Мы жили в особом измерении, скривленном пространстве: видели много необычного и смешного. Жили вязко и жаждали странного: вот кто куда и поперли — а кого и выдавили — дергать перья из синей птицы.

А хорошее было слово: над синью гранитных вод, над зеленью в чугунных узорах — золотой чеканный шпиль: Ленинград. Город-призрак, город-миф — он еще владеет нашей памятью и переживет ее. Сколько пито и пето с его героями,

сколько грехов не смыто с рук, сколько текучих предательств и подвигов не занесено ни в какие досье, сколько утерянных сокровищ бытия отсеяно золотыми крупицами.

Время, беспечный старатель, тасует карточную колоду географии. Нас проиграли в очко уголовники в бараке.

Пробил конец эпохи, треснула и сгинула держава, и колючая проволока границ выступила из разломов. Мучительно разлепляя веки от сна, мы проснулись эмигрантами.

Город моей юности, моей любви и надежд — канул, исчезая в Истории. Заменены имена на картах и вывесках, блестящие автомобили прут по разоренным улицам Санкт-Петербурга, и новые поколения похвально куют богатство и карьеру за пестрыми витринами — капают по Невскому»

Мы стучали в каждую дверь, но все они оказались фальшивыми. Пустые надежды. Все пролетающие мимо земляничные поля, которые пели о «навсегда», обросли крапивой насквозь. Я падаю в них, я так хочу чувствовать свежесть рассвета теплыми, такими настоящими на фоне призрачного белого зонта, ладонями. Я бы мог даже собирать букеты крапивы и продавать у расползающегося на куски метро.Такой обездоленный, бабушки с фиалками в пластиковых сметанных стаканчиках говорили бы мне уходить, а мои сымые прекрасные в мире картины оказались бы обычными пятнами на стенах, от грязных зачерствевших рук и убитых больных насекомых… Земляничные поля, я так хочу опять услышать об этой старой магнитофонной песенке… Эй, кто-нибудь! Ну же! Вот мы и здесь, развлекайте нас! 

Пустые прогулки по бортикам жизни. Ты хотел бы знать, почему мы всегда возвращаемся в лес. Я нашептываю про себя «Забудь ночь. Живи с нами. В лесах. Лазурных». Нет, нет, нет. Я же знаю о том, что весь огонь — просто пепел, который поместили в новенькую зажигалку. Ты опять убиваешь птичек, малыш-вор? Что это за новое пернатое сердце бьется в твоей брошенной коробке? Бумажный журавлик, черный дрозд, раноцветные канореечные пташки. «Этот птыц слишком много спит»… Ты говорил именно так. Очень больной волнистый попугайчик. Или я опять ошибся? Это перестанет иметь значение, когда ящик закроется. Забавно, мы говорим с тобой об этом постоянно. Не обычное пернатое, «Не знаю, что за сорт..». Один из нас пришел, чтобы убить другого, и ты знаешь это. Мы постоянно говорим об этих грубых видениях, пытаясь понять, чей же нож окажется настоящим, когда веселые зигзагообразные игры воображения закончатся. Паника. Мы гуляем в лесу, чтобы одна из двух наших жизней впиталась в салатовую влажную солнечную траву. Все будет в цвету, когда время придет. Когда время придет, я скажу, что «проигрыватель давно барахлит». А ты скажешь — «это ничего». В моих лёгких проросли подснежники, лишая последних глотков воздуха. Мы оба пришли с целью закончить это время, но только один увидит мир цветущим на самом деле. 

Зеленые дни могут длиться целые сутки, иногда даже больше. Продолжать движение, никто даже не думал об отступлении.Что случится, когда мои истории вдруг закончатся? Это будет три балла из трех сразу? Проедь пол-века, сидя в синем вагоне потрепанного жизнью и дождями поезда. Взгляни на этот компас времени и направлений. Миллионы стрелок, отражений в каждом отрезке времени или пространства, не все ли равно? Каждая из них ведет нас к новым кустарникам на окраинах нового мира, городским паркам с откормленными утками у золотистого пруда, лесам с миллионами шорохов и пустых кокофоний тишины.. 

Но что я сделал в жизни, кроме того, что бродил, разглядывая деревья?

Эти дни пропахли зеленью, я не могу сосредоточиться. 

Кажется, я слышу шелест наших голосов и теней по свежей летней листве. 

Эй, кто-нибудь! Ну же! Вот мы и здесь, развлекайте нас! 

Я увидел эту «придуркографию» и вспомнил Панкрокера. Помнишь, друг, мой идельный «мусорный портрет»? Ты говорил тогда что-то про «белоснежные волосы». Ха ха. Ошибаться с георграфией, ошибаться со временем, ошибаться с именами, ошибаться с цветом волос. Это входит в веселую привычку. Но никто не хочет разбираться, слушая Боба Дилана и Ричарда Хэлла по вечерам.