Вход

Если люди совершают безопасную посадку на самолётах — то всё как-то более-менее нормально. Иногда даже готовишь себе какую-нибудь еду, в которой, к примеру, содержатся яйца — уронишь одно яйцо случайно — разобьётся. Подумаешь тогда «Какая неудача!», а потом посмотришь за окно — а там совершается безопасная посадка. Сразу как-то легче станет. Подумаешь «Более-менее нормально», уберёшь разбитое яйцо — и будто ничего и не было. А ведь действительно ничего страшного не было. ;; Поешь, выйдешь на улицу подышать городом и посмотреть на прохожих — там пусто. Нет людей совершенно. Повернёшь голову сначала налево, потом направо — нет людей. Какие-то собаки гуляют на поводках, какие-то голуби ходют, только и всего. А потом когда прислушаешься — оказывается есть люди, только на расстоянии. И по этому поводу не понятно, что думать. Вроде бы и более-менее нормально, а с другой стороны — такая неудача.

Провожу день со странными перепутанными рассказами и старым пыльным магнитофоном.

Иногда вылавливаю по кускам «Не оглядывайся» Боба Дилана.

Что-то тут пошло не так.

Они могли бы сказать немного больше, если бы это был не я.

Не тот дурак по имени я.

Другой.

Как говорят — операция прошла успешно, но пациент умер.

Как так получилось, что на дороге остался только один уставший изгнанник?

И я скучаю по нашим совместным глупостям: ведрам с улитками, белой маршрутке, старому кино, таинственной паре ботинок и прочим открывшимся воспоминаниям.

Помню нас еще детьми, святыми придурками в глупых одинаковых майках с кошаками.

А теперь, в кого мы превратились?

В стариков, сгорбленных под тяжестью прочитанных книг. В слепых развращенных художников, рабов новых знаний. Отверженных паломников, созванивающихся разве что на выходных. В новых взрослых из старой страны.

Ничего нового.

И я бы хотел выйти на улицу и спасти хотя бы одного ребенка.

Чтобы это что-то изменило.

Поднимаюсь на 3 этаж, выхожу на балкон.

А там совершается безопасная посадка.

В глубине души у него с молодых лет сохранилось пусть нелепое, но неодолимое предчувствие роковых событий, смутная уверенность, что лучшее в его жизни еще и не начиналось.

Ну, вот давайте честно, кто из нас не думает, что в будущем его ждут великие события? Что в будущем мы-то точно наконец оживем? Что там нас ждет наш старый дом и новое восхождение? Подвиги, счастье, личные доски почета и разное оставшееся бла-бла-бла. Что что-то нас там все таки ждет, да. Что-то хорошее и вечное.

Книга, в общем, об этом и есть.

О том, как мы ждем.

Как завороженно смотрим в будущее и видим там новые пути.

Книга о медленном тягучем времени, которое застыло серыми пыльными пустынями и тяжелыми горами.

Которое засыпает песком все наши пути и дымкой опускается над желтой утренней крепостью.

И растекается прозрачным туманом на жарком рассвете.

Есть в этой книге что-то завораживающее и магическое. Эфемерное и очаровывающее. И кажется, что все так просто и понятно, но все таки, а вдруг? И перед тобой открывается старая татарская пустыня. Великая и притягательная. Расплывчатая и холодная. Великая старая татарская пустыня без конца и края. 

… И так будет до тех пор, пока Дрого не останется совсем один, а на горизонте не появится узкая полоса безбрежного неподвижного свинцово-серого моря.

Я не умею танцевать, я не умею говорить

Моя единственная «фишка» в том, как я хожу

Я не умею танцевать, я не умею петь

Я лишь стою здесь и продаю все подряд

(Genesis)

А ведь и правда, ха ха.

«Не умею петь, не умею танцевать».

Зачем я вообще тут нужен?

Раньше — хотя бы что-то говорил.

Не важно что, просто какие-то мысли, которые звучали в пустой голове.

Я хотя бы заполнял пространство.

Теперь — все больше молчу. Не знаю. Такое ощущение, что я даже разучился писать стихи. Совсем. Так странно. Как будто я что-то упускаю.

Я перестал писать?

Я перестал писать.

У меня даже не осталось слов, чтобы что-то сказать. Чтобы перевести в фразы и разговоры то, о чем я думаю.

Интересно, если я не могу описать свои мысли словами, может, их — вообще нет. Интересно, если слова все же не могут передать ощущение чистого теплого солнца с утра, то стоит ли об этом говорить? 

Раньше все двери были открыты, а окна — заперты.

Теперь же — наоборот.

Я даже не знаю, что произошло.

Я даже не знаю, произошло ли что-то вообще.

Я погряз в своих неописанных мыслях. Я смотрю, как грифы летают над громадными светящимися небоскребами. Как маленькие люди строят большие дома. Как в холмовых рассветах исчезают вселенные цвета аквамарина или горчицы. 

Я смотрю на это со своего утеса вечной тишины, ловя головокружение.

Меня уже ничто не беспокоит. Ведь я твердо принимаю решение когда-нибудь куда-нибудь воспарить.

Наверное, не каждая мысль должна быть озвучена. 

Наверное, вот он — ответ.

Да и кому, скажи мне, в этом мире нужен

Тот самый немой поэт?

— А кто всех виноватее?

— Виноват, видишь ли, тот, кто первый сказал — это мое.

Несправедливая книга о несправедливости.

Как-то кто-то где-то писал. «Мать» — повесть для тех, «кто любит историю и не любит власть».

Что же это?

Манифест революции?

Хронология становления социализма?

Немного старой-доброй пропоганды?

Или это — просто история обычной хорошей женщины?

История ее пути от матери своего сына до матери революции?

О всех «товарищах», которых она встречает на своем пути?

О всех «родных» и близких?

Политические режимы сменяют друг друга, а люди все те же. Люди остаютя. Вот они стоят перед тобой. Несгибаемый Павел Власов, такой наивно-мудрый Хохол, интеллигентный Николай, румяная Наташа, твердая Сашенька. И, конечно, Пелагея Ниловна. Необразованная, но честная. Непониающая, но любящая. 

Вот они — символы нового дня, истории каждой в этом мире революции.

Упрямцы и глупцы, верующие в какую-то открывшуюся им совершенную правду.

И все же, и все же.

Удивляет однобокость всей этой истории.

«Говорят» только революционеры, власть же молчит.

«Система» и «самодержавие» сидит в углу и, когда необходимо, — выходит, чтобы, как честные «плохие парни» кого-то побить или кого-то посадить.

Власть курит папиросы и насмехается.

Власть поет и пляшет.

А есть ли она, эта власть?

Просто сгусток вселенской несправедливости, которой дали имя.

Просто то, «с чем стоит бороться».

Так много ответов и так мало вопросов.

«Я знаю — будет время, когда люди станут любоваться друг другом, когда каждый будет как звезда пред другим! Будут ходить по земле люди вольные, великие свободой своей, все пойдут с открытыми сердцами, сердце каждого чисто будет от зависти, и беззлобны будут все. Тогда не жизнь будет, а — служение человеку, образ его вознесется высоко; для свободных — все высоты достигаемы! Тогда будут жить в правде и свободе для красоты, и лучшими будут считаться те, которые шире обнимут сердцем мир, которые глубже полюбят его, лучшими будут свободнейшие — в них наибольше красоты! Велики будут люди этой жизни…»

Но когда же оно настанет, это время?

Когда же она придет к нам, эта жизнь?

И какой по счету революцией это все закончится?

Sometimes I don t know where

This dirty road is taking me

Сегодня на улице светит солнце, и я готов смирться с началом этого старого вечера.

Он подходит незаметно, делавя вид, что это — вовсе и не он.

А я все еще хожу туда-сюда по одному и тому же пути, слушая как Грейс Слик поет что-то про последнюю стену и белых кроликов.

Туда. Обратно.

Туда. Обратно.

Обратно. Туда.

И все равно — такое чувство, что я что-то пропустил.

Как иногда, идя по этой длинной извилистой дороге, я останавливаюсь у обочины и думаю, куда же держу путь.

Куда же держим путь мы все?

На небеса, в Райский город, в Средиземье или к новой дороге?

О, поверьте, я слышал много вариантов.

Но что же это за место, в которое иду именно я?

Что это за новый город?

Что это за дом солнца, где загублено так много душ?

Что это за старый норвежский лес?

Иногда, мне кажется, я вижу его отчетливо.

А иногда — разноцветными сверкающими пятнами.

Дети танцуют и собирают цветы. Лиловый рассвет только начинает загораться. Они поют все в этом мире хорошие песни и рассказывают тихие дорожные истории.

Новые люди новой земли. Ни денег, ни политиков, ни обзательств. Скитальцы и паломники, чей дом — музыка и дорога.

Они смеются и кричат тебе -

«Добро пожаловать домой, друг. И — доброе утро!»

И иногда, идя по этой длинной извилистой дороге, я останавливаюсь у обочины и думаю, куда же держу свой путь?

Они едут к пруду слишком медленно, но не знают об этом, потому что умерли много лет назад. Они подождут — два американских чудака, застывшие в рамке чёрно-белого зернистого заката — тридцать два года назад...

Всего лишь истории, которые не должен унести этот грустный пепельный ветер.

Одна ошибка, которая изменила все.

Одна жизнь, которая не была прожита.

Один тонкий круг, который всегда приводит к началу.

Маленький сломленный мальчик. Маленький сломленный старик. Год идет за годом. Чужие истории, чужое одиночество и чужие разговоры.

Книга о простом ребенке, который любил подглядывать за чьими-то жизнями. Да так, что упустил что-то в своей.

А теперь мы будем подглядывать за ним.

Подслушивать его тихие перевернутые ночные разговоры.

Читать его нескончаемые горькие мысли.

Но все-таки, все-таки.

Ничего этого могло бы и не случиться...

Странная книга. Которая так похожа на хорошее артхаусное кино.

Послевоенная Америка учиться жить по-новому. Эпизоды плавно сменяют друг друга, смягчая скачки во времени. А у меня в воображении всё сводится к одной картинке: на берегу пруда Отец и Мать расставляют мебель, обустраивают гостиную, готовят ужин и ловят рыбу. 

Ее стоит читать, если хочешь погрузиться в какую-нибудь тихую бездонную жизнь.

Ее стоит читать, если хочешь посмотреть, что будет, если соверишить ошибку ценою в жизнь.

Если хочешь увидеть мир не своими глазами.

Если хочешь надеть на себя чужую голову.

А вдруг, только подумай, вдруг она немного полегче?...

Я молча смотрел, как сияет в темноте пруда их гостиная. Она была похожа на бесхитростную историю со счастливым концом

Чтобы ветер не унёс всё это прочь

Пыль… в Америке… пыль

Но я здесь никто,

я просто призрак.

Что я делаю здесь?

Я должен исчезнуть. 

Я должен исчезнуть.(Том Йорк)

Ты — человек, изувеченный идеалами. Просыпаясь с утра, считаешь все свои непрожитые жизни. И топишь их в слишком крепком растворимом кофе. 

Как такое могло случиться?

Мы шли по переполненным улицам.

И я спросил.

-Чем же все это закончится?

-Будет апрель.

-Будет апрель? Ты уверен?

-Да. Я твердо в это верю.

Я собирал в душе обрывки памяти, как собирают в кучу осенние листья, чтобы сжечь их. (Рэй Брэдбери)

О чем можно говорить с октябрем?

Ох, и каварный же это месяц, хочу я вам сказать.

Бывает — свернется под клетчатым пледом мягким Чеширским котом, бывает — налетит на тебя, скалясь и шепча «Кошелек или жизнь?». Бывает — рссказывает леденящие кровь страшилки, а бывает — поет негромкие веселые застольные песни. Бывает — холодный и пугающий, а бывает — теплый и солнечный. 

Октябрь — месяц, когда на улице начинает темнеть, когда так приятно вернуться домой и скинуть насквозь промокший бежевый плащ, месяц, который любит рассказать нам немного историй про «кошку-убийцу», «банши», «мумию» и прочих старых и не очень добрых обитателей ночных кошмаров.

Но не бойтесь, ведь это он не всерьез.

… Пара, которая увидела празднование Дня Мертвых, карлик, который лишь хотел стать красивее и лучше, младенец-убийца...

Фермер Джек хрипло ухмляется и подмигивает огненным глазом.

— Не беспокойтесь сир, это — лишь чьи-то выдумки в канун Дня Всех Святых.

Или нет.

И если вам нравятся все эти вопросы и тайны, все эти недомолвки и молчаливые убийцы с цветами в руках, если вам нравятся все эти нелепые костюмы на Хэллоуин и шелест листьев под стоптанными ботинками, если вам нравятся «Коса», «Карлик», «Все лето в один день» и «Толпа», если вы готовы немного сойти с ума куда-то в волшебную мрачную осень.

То — приятного пути.

И добро пожаловать в октябрьскую страну.

Не могу отвести глаз от вращающегося неба.

Плыву мимо черных дыр и взрывающихся звезд.

Погружаюсь в космическое ускорение, купаясь в бездонном свете.

Какого это — очутиться в абсолютной бесконечности?

Какого это — продолжать полет?

Он падал быстро, как пуля, как камень, как железная гиря, от всего отрешившийся, окончательно отрешившийся. Ни грусти, ни радости в душе, ничего, только желание сделать доброе дело теперь, когда всему конец, доброе дело, о котором он один будет знать.

«Когда я войду в атмосферу, — подумал Холлис, — то сгорю, как метеор».

— Хотел бы я знать, — сказал он, — кто-нибудь увидит меня?

(Рэй Брэбдери)

(Немного странной стремной музыки, которая уносит в космос)