Вход

Наш старый закат на дороге. Когда все маленькие бродяжки святой Терезы тихо вздыхают и читают свои молитвы о быстрых попутках и приключениях, пропахших теплой яичнцей и рассветами над пустынным шоссе. Когда все уставшие странники превращаются в призраков указателей, направляющих бесконечность. Когда m1 e30 тонет в развалившемся солнце, нелепом, ненужном и таком печальном.

И я думаю о большой дороге, которая ведет из везде во всегда. О большой дороге маленьких измученных людей. О вечных паломниках и искателях, взгромоздившихся на поезда. О декабристах, битниках и старичках хиппи. Я думаю о тех, кто дурачился и покуривал под мостом возле дымящегося асфальта. Что с ними стало? Что произошло? Я думаю о том, что время всегда смеется последним. И о старом добром мотиве на фоне кривых придорожных фонарей.

И о чем же вы поете, Ozark Mountain Daredevils? О деревеньке где-то возле Миссури. О доме у долины и тихой, но быстой речонке. О беззаботной чепухе и девчонке из пригорода. О пути туда и пути обратно. О дорогах пыльных и пустынных, дорогах в благословенной тени. Дорогах вверх к звездам и снова вниз, к подножиям гор.

Но, не забывай, дружище, если ты хочешь попасть на небо — надо немного приподнять ад.

Я считаю километровые столбики. В это так трудно поверить. Словно убегая из нового дома. Какое нам дело до того, что завтра так напоминает вчера? Теплый чай согреет уставшие закрываться глаза, леса пронесутся мимо застывшими императорами, старые заправки потонут в тепле 95-ого, а шоссе под колесами проведет нас только к прокопченным маленьким звездам, только к абсолютному безымянному освобождению, только к перегоревшему апельсиновому западу. Солнце, такое же бездомное как и мы, осветит наш путь пилигримма. Воздух окажется холодным, словно зимний рассвет, и только чуточку подогретым фонарными столбами, встречающими наши замерзшие души.

Мы будем грязными и настоящими. Нищими. Патлатыми как бродячие псы. 

И мы вновь будем во власти дороги.

Небо тлеет и дымится. Такое прошлогоднее и просроченное. Осколки битого стекла отражают слепящие огни постаревших лучей. Ну, нам нужен весь мир. И нужен прямо сейчас.

«Счастлива ли ты, юная леди из города света?

Мотели. — Деньги. — Убийства. — Безумие… Стряхнем с себя эту веселость и опечалимся.».

И кто-то машет мне рукой. «Подними меня немного повыше, я хочу его разглядеть. Я хочу, чтобы он меня разглядел. Чтобы махать ему в ответ. Чтобы он меня видел.» Видишь, каким я стал? Постарел и истерся. Я забыл те огни Лос-Анжелеса, которые могли бы светить мне. Неужели я был там, когда мятежники танцевали на главной площади? Неужели я был там, когда Мистер Моджо восходил? Неужели я был там, выходя на дороги в новом исступлении? Конечно же — нет. «О, поднимите меня хоть чуть-чуть повыше.» Вечность — не так уж и много времени, если ты стоишь возле этого пруда. Если мимо проходят утки. Если ты смотришь на уплывающую ветку и машешь, и машешь, и машешь, и машешь.

Боб Марли пахнет теплыми лучами и свободой. А еще Боб Марли пахнет соленой морской водой и чистым небом.

Боб Марли пахнет тремя маленьким птичками, смеющимися и перелетными.

Мы подпеваем. И это — словно все действительно может стать таким, как нам хочется видеть. И наши прошлогодние сны. Ты сам даешь им право сбываться. Битники и политики, ничего нового. А  мы идем навстречу банановому небу, равенству и настоящей или нет свободе. И «умер он 11 мая» преврщается просто в маленький неинтересный рассказ. Знаешь, ты можешь спасти все это. И мы можем понять, когда солнце сияет. Да, я хочу знать, откуда пришло это солнце? Которое не знает о войнах, бредах и умирающих в переулках славных ребятах. Солнце пришло, словно ничего и не произошло. И продолжает сиять сумасшедшим бриллиантом. Мы подпеваем. Три маленькие птички, поющие возле двери. Три маленькие птички, которые так хотят взлететь. Мечтают о мексиканских рубашках из Акапулько. И продолжают петь, как будто бы на Ямайке снова лето. Как будто бы все первопроходцы вернулись домой. Как будто бы мы видели их вместе. Их счастье. Их солнце. Их ямайский ром.

Он остался совсем один. Одинокий. Наверное, очень горько, когда тебя бросают твои дети. Богу больно, и ему уже ничем не поможешь. Всегда больно, когда тебя покидают любимые люди. Дорога у всех нас единая, и он не в состоянии изменить путь, уготованный детям своим. Он прислушивается к отчаянной браваде старого плута-наркомана, и прячет лицо в ладонях. Богу ведома эта бравада — так ежедневно мир кается в своём ничтожном существовании, строя жизнерадостные аферы и танцуя нарколептические припадки назло довольно подуставшему от собственных же правил обществу. Города, города, города — всюду тебя сопровождает дорога, с обаянием мерзавца успокаивающая твою обречённую душу, обречённую на одиночество и забытье. Ботинки с уверенностью затмили важность существования своего беззащитного владельца. На крыше ты чувствуешь, что к тебе обращается Бог, со снисходительностью внимающий твоему пробуждению среди маргиналов, в трейлере — ты никто, ибо от твоей матери осталась лишь убогая открытка, в которой она описывает окружающую её мебель с такой дотошностью, что слёзы выступают на лице, и ты стараешься оставаться хоть кем-то. Помнишь картину «Рио Браво»? Помню.

Новый день и ничего страшного. Когда мы так сильны, кто отступает? Кто подает нам руки, когда мы в этом не нуждаемся? Кто проведет нас в Айдахо, когда мы будем ночевать на улице под остатками неба?

Дома растут скелетами старых динозавров. Люди идут-бредут прохладными улицами. А я вместе с Даней сижу на скамейке и жгу свои пальцы об остатки падающих облаков. Как они пылают, если бы вы знали! Они пахнут вчерашним солнцем и теплым, жаренным на костре, сыром. Если бы вы знали, как они пылают! Клянусь, тогда все бы сразу встало на свои места.

Даже если окажется, что дорога замыкается в круг. Мы врубаем rolling stones, вскидываем руки и продолжаем наше волшебное таинственное путешествие.

Это лицо из шоколадных оберок напоминает тебе старый домик.

Лежа на матрасе, на земле. На фоне — «get off of my cloud». Невинные спасутся, твари сдохнут, потом их всех простят. Зеленая трава опять начнет расти. А дома — уменьшаться, открывая наше честное небо. Все смешалось в голове. Да разве это — важно?

Ведь дело не в том, куда ты идешь, а в том, как ты это делаешь.

Но о, если бы вы знали, как пылают облака на закате где-то возле окраины! Клянусь, тогда бы все вдруг стало ясно.

Вот только туман третий день всё никак не рассеивается. И скрыта дорога.

Пожалуйста, пришлите ещё открытку. В Айдахо.

Бывает, что кто-то сидит на лавочке, курит у бюста Ленина, потому что на целого Ленина уже сил не хватает смотреть..

Сегодня я придумал молчание. Как серый прокопченный асфальт оно смотрит на меня через облака и ярко-голубое небо. Кто из нас еще верит в анархию? Кто из нас еще верит в равенство? Кто из нас еще верит дедушке Ленину, когда он — картина на стене? Все молчат. Ты молчишь. Я молчу. Мы молчим. Я молчу. Расскажи мне о своей революции, как будто все еще может произойти. Расскажи мне о Достоевском, как будто он не стал копотью и школьными сочинениями. Расскажи мне о перестройке, как будто она еще идет. И о новом мире, пока он еще только предстоит.  

Небо. Небо. Небо. Мы смотрим на него через задымленные стекла и хлопаем в ладоши.

Ты же знаешь. Такие унылые.

Все, что мы умеем — великое ничего.

Все, что мы получим — великое ничего.

Все, что было-сплыло — великое ничто.

И пора это наконец отпраздновать.

Мы смеемся и поем что-то из стареньких шипящих песенок. 

О, дедушка Ленин, что бы ты сделал, если бы не пора тебе спать, потому что в мавзолее — утро?

Примкнул бы ты к левым и развязал новую революцию? Курил бы желтоголовый camel возле своего ленивого бюста? Пел бы с нами «Последнего героя» и читал бы Бродского? Или продавал бы ты в баре ананасную воду? И мыл бульвары возле Невского проспекта.

Cловно ничего и не произошло.

Алли, не дай мне пропасть! Алли, прошу тебя!

Это было время, когда ты вновь похоронил рок-н-ролл.

И мы дейсвительно что-то значили. Когда гуляли по ночам и смеялись. Жизнь была жестока и так неудобна. А огни на расстоянии светили все так же ярко.

Блеск стерся и затемнился пылью.

Что случится, если ты растолстеешь, как Джим Моррисон и перестанешь клево выглядеть в своем прикиде?

Музыка умирает, дети взрослеют.

Где ты, мой друг?

Где ты, мой дух 76-ого?

Жизнь идет дальше, а мы хватаемся за спасительные круги и крепко сжимаем кулаки.

И, кажется, если закрыть глаза, то можно пропасть на тысячу лет.

А потом пробудиться туманным августовским утром и спеть свою последнюю тихую рассветную песню.

— Как ты думаешь, что лучше? — вдруг спросила она, — Никогда не меняться, оставаться всегда тем же самым человеком, каким ты был в подростковом возрасте, — или вырасти из всего этого и достойно состариться?

— Мы никогда не состаримся, — улыбнулся Терри. — К тому моменту, как мы начнем стареть, уже изобретут средство от старости.

— После смерти мы превращаемся в лук, капусту, морковь и тыкву, и в овощи. Я из Колумбии, и согласен с ней. Она читает Библию, очень приятно.

— Я видела Бога вчера.

— Как он?

— Хорош, днем я залезла на лестницу – у него на окраине дешевенький домик в Монро, Нью-Йоркские птицефермы в лесу. Он одинокий старик с белой бородкой.

Нечем заняться. Странно, я начинаю к этому привыкать.

О, я так устал. Словно плешивый плюшевый пес в погоне за своей костью, я ищу что-то, что начнет затем иметь значение.

Я ищу тот мусор, который превратится в завтрашнюю культуру. Истории, которые почему-то останутся в памяти. Людей, о которых напишут затем в серых бульварных газетах. Картины, на которые будут молиться еретики и отступники. Асфальт, который вылижет новый революционер. Дом, стены которого обрушатся первыми на новой войне. То местечко, к которому мы будем идти, опустив головы, на страшный суд.

Такие глупые игры для старых детишек.

Я ищу нового Джима Моррисона, Пабло Пикассо, Берроуза и Блейка.

Я ищу нового Че Гевару, Махатму Ганди, Ошо и Гитлера.

Я ищу нового Будду, Моисея и Папу Римского.

Тех, кто сидеть будет в коробках и дышать в темноте под мостом а потом вставать и идти конструировать клавесин у себя на чердаке,

Тех, кто без приглашения ворвется в тюрьму своего разума ожидая невероятных златоглавых преступников с шармом реальности в сердце которые пели бы сладкий блюз Алькатрасу.

Тех, кто нестись будет сломя голову по хайвеям прошлого чтобы навестить друг друга — бессонное тюремное одиночество на Голгофе скоростных машин или бирмингемское джазовое воплощение,

Предстаьте, они гуляют сейчас среди нас. Бесприютные и неприкаянные. В полосатом растянутом свитере, пахнущем водкой и кодеином. Или холодным мятным чаем.

В их голове рождаются целые миры, огромные, словно Эмпайр Стейт Билдинг. И прекрасные, словно предшествие пустоты.

О, я иду к тебе, Рокленд. Где нам почему-то назначено.

Педставьте, что ваш вчерашний сосед когда-нибудь станет Иисусом.

Скажите, о чем вы тогда подумаете в первый раз?

О чем-то вроде возможности что-то изменить.

Таким, как он,

Нравятся все эти милые песенки;

Ему нравится подпевать

И стрелять из ружья.

Правда, он не понимает, что все это значит,

Не понимает, что все это значит...

Решил написать на топовую тему.

Нынче у людей в голове одни блины.