Вход

Вечер закидывает в тяжелую голову перепутанные мысли.

Мой старый южный блюз не дает права на отчуждение.

Привет. Где ты был, старый друг? Какие дороги прошел?

Вложи во что-то свою веру, посмотри, как она растет.

… Ну, я не старик, о, но вы знаете, мое время не долго...

И я бы уехал вместе с Керуаком и Кэссиди скитаться под западными звездами, я бы запрыгивал на старые товарняки, уезжающие в потухший закат, я бы пел в группе, о которой никто и никогда не узнает, рассветными ночами, подался бы в вольные пастухи куда-то возле Австралийских полей. Я бы стал поволжским шаманом и безумным старым хиппи. Я бы стал тихим мистиком в черном плаще.  Стал бы покинутым ребенком в потертой монашеской рясе. Бродягой, уличным музыкантом и маленьким учителем флейты. Я бы смотрел на белые облака за серыми тучами. И на деревья, которые растут. 

Стал бы самим собой.

Я бы вернулся вновь к вам в свой старый дом.

Если бы.

Если бы что-то там.

Когда от холода жмутся друг к другу в ночи поезда, а закат еще не уступил рассвету вечные огни небесных пригоревших фонарей — мы бежим к платформе, как сошедшие с ума лесные дворняжки, которым указали на дом. И говорю я на бегу всем этим горячим и растрепанным лицам, что мы успеем, что «Пять минут до утра — Доживем», что время, за которым я раньше не мог угнаться, сейчас медленно тянеся по рельсам сонной электричкой «Москва-Звенигород». 

Потом я стану дорогой,

Дороге многие рады,

Это немало, это немного,

Это как раз, как раз как надо.

И Чайф играет в голове, играет в наушниках, мои песни, посвященные любви, цветам, всем этим юным биологам, чьи уши торчат из-под шапок, улыбающимся и несущим разную ерунду про Моцарта и его домашних кольчатых червей. 

И, пока пешком мы идем по лесным тропинкам к домикам цвета лесного мха, идем в новый мир, в котором живут совсем новые люди, я думаю о том, как я счастлив, как я счастлив идти к биостанции, идти к старым мирным идеалам, к природе и любви во всем мире, к местам, где время застыло, словно муха в янтаре… И что готов я отдать все великолепные богатства свои — вроде старика-фотика, футболки с Джимми Хендриксом, гитары с наклейкой со Скуби Ду..

Чтобы все-таки ездили люди

За любовью и за цветами...

Чтобы плакали и смеялись,

Чтобы плакали и смеялись, и долго потом вспоминали.

25 марта 2016, 20:31Буду смотреть разных слизняков, копаться в грязюке в резиновых желтых сапогах, петь у костра регги, да, все будет как в регги, регги, регги Збс… в том самом легендарном регги. 

это чувство предвкушения, надежды, юности. Хочу сохранить те фото счастливых странных студентов, которые давно уже состарились и больше не ловят бабочек в разноцветные сачки, а старые кепки и панамки закинули на верхнюю полку, чтобы достать их через много лет и сказать «как безумно стрекотали цикады, какое голубое и ясное было небо, ни единого облачка… а я ведь тогда не знал, что больше никогда не увижу девушки красивее той голубоглазой студентки(кажется, из геологов) с постоянно падающей на глаза челкой, как же мило она ее сдувала, не услышу таких искренних песенок и не попробую такого гадкого разбавленного портвейна, лучше которого я так и не попробовал.»

куртки потеплее и глупые шапки, чтобы прямо на уши, никак не выше, носки шерстяные и резиновые ботинки, чайник один на всех. и ты готов. А еще я нашел еще мой старый дождевик, мой складной глупый голубой дждевик. А еще я накачал каких-то песен. Там сплошная Машина Времени и Чайф, Кино и Высоцкий. Мне почему-то кажется, что в таких местах нужно слушать только эти песни. Да еще и зелено-лес и его простые голоса. Как будто ты попал обратно, куда-нибудь в 80-е, у меня есть почему-то привычка ностальгировать по этим временам. Наивные и простые люди, последние герои во всей этой советской одежде. Они как хиппи. Да-да, как хиппи.

И вот я иду к их Вудстоку. Месту, где они жили, мечтали, проводили свое лето любви. Где человек оказался влюбен в природу, а природа отвечала чем-то вроде взаимности. Где растет оживающий лунник, а утром будит тебя после бессонной ночи с веселыми песнями дятел-желна. И ты встаешь и бежишь из комнаты, хоть и болит спина, а во рту пересохло, ты бежишь, чтобы почувстовать под ногами траву ли или невозможную родную грязь, чтобы услышать первым ободряющее «ты что так мало набрал,  а каша-то? у вас, мальцов, сегодня трудный день..» от единственных в мире добрых работников столовой, чтобы увидеть первым зацветающие первоцветы, собрать свежих падающих шишек. и улететь к реке, к голубой утренней реке.

Регги, регги, регги ЗБС 

Синие стрекозы над рябью воды

 Регги, регги, регги ЗБC 

Комаром под ноготь сочная осока 

Регги, регги, регги ЗБС 

По болоту в Симу, позабыв про зиму 

И вечером костер взметнется к самому небу, чтобы все видели, как мы тут поем, как мы тут мерзнем на бревнах без пледов и рассказываем все те истории, которые только можно рассказать, или просто молчим, разглядывая теплых обжигающих светлячков, которые взлетают в чернещее перьем ворона небо и там исчезают. 

А еще моя бабушка по образованию биолог, так вот она рассказывала про свою биостанцию, говорила, что это было время ее молодости, как они там общались, пели, гуляли, уезжали в город, жили возле Нарочи, плели венки и маленькие огоньки разжигали с жареной картошкой и охотничьими огромными спичками. Бабушка занималась рыбами. И я вспомнила ее фото, где она, такая молодая и худая, стоит там с другими студентами, и они все с сачками и в панамках, босиком.. И тогда я смотрю на другие фото всех этих юных ребят, будущих биологов, которые приезжали туда не ради учебы, а ради той особой атмосферы, ради чая в эмалированных кружках, посиделок у костра и любви.

 Ветви цепляют за куртку твою 

Путает крепко твои ноги трава .

На ночь застелено, в зелено лечь 

Сны так прекрасны, что хочеться петь 

Сны так прекрасны, что хочеться петь 

Петь о тебе, о цветах, об огне

 Хочется петь, ты возьми меня в лес 

Вилл би форева ловен Джа 

да-да, то самое регги.

 В лето окунусь и к тебе вернусь 

Веришь мне, верь мне, верь мне, верь мне

Верь мне

С досок старого дощаника
Я смотрю на травы дна,
В кресла белого песчаника
Я усядуся одна.
Оран, оран дикой костью
Край, куда идешь.
Ворон, ворон, чуешь гостью?
Мой, погибнешь, господине!

Черная синева ночи падает в синюю черноту реки, запах ила, запах вымытых костей. Здесь потонули звезды, здесь неведанные звери пьют и пьют ледяную закаленную воду. И никак не могут насытиться. Здесь старые ивы с прогнившей древесиной под белесой плесневелой корой извиваются в поднебесном танце умирающих от огневицы и падают в мутые тени. Здесь словно лечец, словно древний волхв, стал огромный проломленный над корнями дуб. А славные веточки-осины спрятались за грязным жидним песком. И только сонные березы, своими холодными, мокрыми, вязкими листьями душат собственные стволы. И затихло все, ктроме резкого бормотания кукушки, отсчитывающей непрожитые года и все прерываясь, прерываясь, прерываясь. И слышится только с берега

Ла-ла сов! Ли-ли соб!
Жун-жан — соб леле.
Соб леле! Ла, ла, соб.
Жун-жан! Жун-жан!

Эй, посмотри же, какой свет поднимается от лесной речушки. Выходи-ка, путник, выходи-ка, витязь, выходи-ка, деревенский малый. Посмотри, как мы танцуем, как свищут тут искорки от костра в мокрых волосах, смотри на наши лица в темной тени, на наши тускневшие обручальные колечки. В хоровод, в хоровод! Защекочем тебя, господине! в хоровод, в хоровод! Этот холод окаянный, словно воды в декабре, мы спасем, мы обогреем, в хоровод! И слышится только с берега

Иа ио цолк.
Цио иа паццо!
Пиц пацо! Пиц пацо!
Ио иа цолк!
Дынза, дынза, дынза!

Веселую толпою с глубоко дна, погреться под луной, пусть поют нам чародейские дудочки да свистящие свирели. Пусть поют нам речные волнушки да лесной ветер. Собирайтесь, собирайтесь!

Между вишен и черешен
Наш мелькает образ грешен.
Иногда глаза проколет
Нам рыбачья острога,
А ручей несет и холит,
И несет сквозь берега.

Мне нужен был виски, мне нужен был старый добрый Джек. Старик Лемми, мой бедный старик Лемми. Мы же всегда верили, что ты был бессмертным, нашим бессменнным тузом пик, нашим рок-н-ролллом без тормозов, без компромиссов, честным и громким, настоящим и простым, таким, знаете, просто хорошим другом, ничего лишнего, вроде «лучший», «на всю жизнь», «брат»… Но этот друг никогда тебя не бросит, он неразговорчивый, но ты всегда знаешь, что он будет рядом. Дружище, который пьет целыми днями, но всегда трезв и тебе никогда не придется тащить его домой по скользкой улице с одним фонарем в этак -25, по узкой лестнице с запахом старых квартир, по коридорам, где на стенах ничего нет.

Мы познакомились давно. Я увидел его улыбку через усы и бакенбарды, его прокуренный грубый голос. Теперь мы будем встречаться только на чужих пластинках в чужих проигрывателях. Что сегодня? Убит смертью. Да-да, как Killed By Death.

И по всему миру — поднимаются бутылки виски, старый добрый Джек —
«Покойся круто и громко, Лемми Килмистер», «Покойся с миром, мой друг».

А я опять сижу и сожалею, что меня не было на их последнем концерте, что я тогда сказал — «Они еще приедут, схожу, когда старина Лемми будет вновь здоров». Ох, если бы мы все узнали, если бы нам сказали раньше, если бы кто-то с многодневной щетиной(почти борода), глубоким запахом перегара, в черной ковбойской шляпе на изнанку зашел к нам по своей дороге и сказал — «А знаете, он когда-то умрет, ребятки». То, о чем каждый из нас боялся думать. То, о чем каждый из нас повторял эти старенькие заезженные шутки с рисованных картинок. —

Что бы тогда?… Вот что?

К черту все, включите громче Motorhead!

Звали его Ян “Lemmy” Килмистер… и он играл рок-н-ролл.

Снег летом. Снег осенью. Снег каждый день. Только не зимой. 

Я во многих вещах не уверен. Ты зовешь меня — но мое имя мне кажется ненастоящим.

Руки — в карманы, холодная вода — каплями на воротниках. Кашель на улицах или это — свеженастроенные гитары очередной моей «уличной музыки»? Не понимаю…Если задуматься, то вот и мы — опять стоим на начале. Опять отбиваем замерзшие ноги о чужие пороги и стучим в двери, которые уже открыты. Вот и мы — в нелепых шапках стоим на нелепых улицах, чтобы опять сделать что-то не так. Вот и мы — проходим мимо, среди бесчисленных людей, одни из которых — существуют, другие — в моей голове, а третие — я. А время-то идет. Вpемечко само по себе. А мы — сами по себе. Обманули дурачков, да уж, брат, обманули.

И качали головами в такт,

И пyскали светлый дым в потолок.

Только сказочка хуёвая

И конец y ней непpавильный -

Змей-Гоpыныч всех yбил и съел.

А сказочка-то была не простая. Говорила про совершенный мир. Про идеальный, совершеный мир.

Как-то после долгой прогулки с расстегнутой курткой и развязанными ботинками. Мы сидели на примятой сырой траве недалеко от заросшей речки. Конечно, это глупо, учитывая все те события, что произошли. Но такая же глупая и наша история, и наша жизнь, и наши переживания, кто бы что ни говорил. Одна из первых мыслей, которая посетила меня, было воспоминание о том, как мы стояли там с Д. Мы были там, где сейчас нет ничего, кроме воздуха. И я до сих пор помню это, помню пылинки на салфетках и красивые красные ковры, огромную скромную жизнь со своими маленькими падениями, со своими маленькими победами и взлетами, такая значительная в своей крошечности, жизнь, которая кипела. И помню людей, которых больше нет, странных запутавшихся несчастных людей, а они же вот — стоят перед моими глазами, как будто и рядом, как будто пришли меня всречать сегодня в длинный светлый коридор… Как это произошло? Как это работает? Кто бы мне сказал. Как?

И вот пройдет зима-лето, зима-лето. Года быстро пробегают по нищей земле. И вот тогда уж, возможно, на всех наших могилках напишут «Под всем этим есть гораздо большее».

Теплое место, но улицы ждут 

Отпечатков наших ног. 

Ода просыпающемуся городу. Вечно больной неудачник идет по улицам, как будто трясущийся в белой горячке старик, и не надо ничего даже говорить — «а ведь мы еще так молоды». Он шепчет миру вокруг «Будь больным. Будь истертым. Будь неискреннним.», ну же, друг, не разочаруй меня, ведь наступает новый день. Но я знаю только, что если ночь, должно быть темно. А если утро, должен быть свет. И это — лишь мои простые правила. Простые правила для жизни в стеклах.

Предрассветный расстрел заскучавших снов на кухне начинается прямо с пяти утра, когда чайник медленно засвиситит над чьим-то покрасневшим маленьким ухом.

«Куда сбежало молоко?» — тень главного вопроса в мире отражается теплом на подоконнике возле коробок с самым невкусным печеньем, что стоит там, обыкновенно, годами, потому что никому уже давно не нужно, но без него что-то будет все же не так… Забавно, иногда мы чувствовали себя этим же печеньем…

Поклоны в пол, чудесный вид наших пяток на кафельном полу, холодно. Невероятно горячий чай, нещадно обжигающий горло и дарящий ощущущение тепла хотя бы на долю секунды. Тысячи задач по физике уместились в пятно на тяжелом пространстве ночи, прикрученном к небу звездами-высокопрочными болтами. Тысячи задач по физике сложились в дыру в пространстве сна, куда я медленно падаю, закручиваясь и закручиваясь в листы бумаги, на которой плохо пропечатались тексты… Пора покупать новый принтер…

И я не успел опомниться,  как «хиппи, а не физик» превратилось в «физик, а не хиппи». И я не успел опомниться, как начал засыпать днем и просыпаться только утром. И я не успел заметить, как перестал мечтать о лете и далеких деньках. И я не успел опомниться, как новые молитвы — Кино там, Машина Времени, Чайф, Наутилус — заменили холмовые песенки. Что ж, теперь я танцую на улицах, но никто этого не замечает, ведь мои танцы — лишь дрожащие руки на фоне абсолютно серого неба. А потом я начинаю кружиться, кружиться, как старый счастливчик, если в моих наушниках начинает играть «Вот, новый поворот..», вот он — ответ, да уж, а если нет, то не важно, ведь мне кажется, что ничего лучше нет и быть не может. И я просто кружусь под падающими с асфальта прямо на небо каплями, пока «тону вниз головой», но, все еще в моей голове проносится этот мотив — и я так рад, что, знаете, как на афишах тех фильмов, где человек бежит прямо к тебе с фотографии, сделанной годами назад, и смеется и радуется, и мне даже верится, что он счастлив. А потом узнаешь, что актер уже давно непоправимо стар или умер. А остался только персонаж на моей афише. Персонаж на моей афише, что с улыбкой сбегает с нее так быстро, но одновременно никогда… и черт возьми, вот и оно!

А еще, когда на улице стемнеет, я читаю вслух Чехова. Лермонтова и Пушкина. Бунина и Горького. Моим уставшим тихим голосом они уходят в черные пространства неба, подвешенные к пластмассово-бесцветным оконным рамам на застиранные желтеющие веревочки. Прислушиваюсь в ночь и открываю форточки, увы, ночь — всего-то окурок с оплавленным фильтром. Брошенный тем, кто хочет умереть молодым. 

И ближе к утру мы засыпали и нам снились обломки империй и великих государств. Мы засыпали и нам снились стихи лесенкой и украшения из графита. Картины прошлой жизни на использованных салфетках и рваных мусорных пакетах. Нам снился новый день.

Говорят, что сон — это старая память, 

А потом нам говорят, что мы должны спать спокойно... 

Закат, рассвет. И снова закат.

Летние фотографии в случайном месте, в случайном рассказе, в случайном порядке. Обработанные и нет. На фотоаппарат и на телефон. С описаниями и в тишине. Все это не важно, ведь я просто хочу сказать о «моментах на солнце» тем языком, в котором для них никогда не было правильных слов.

Но, что ни говори. «Всего лишь моменты»

05.05. 2015 в 17:47

И я кричу на всю улицу — «Лето начинается. Вот в чем фишка». Фестивали под окном, голубые окна озер под ногами, музыка старых велосипедов и Ваня, на спор переходящий шоссе по канализации на закате. Я говорю Мишке — «Сегодня Куст Клен опять покрыт листьями, он больше не похож на старый веник. Разве что совсем чуть-чуть». Пусть мои пророки остаются в коробке, заклеенной скотчем, это не так важно теперь… это стало делом давно минувших дней. Давно минувших лет. Потому что я чувствую на своем лице несмелое дыхание первых аккордов snow, отзвуки первых слов из «дома на краю света» и запах сладких яблок, от которых сводит зубы, внутри огромных стеклянных банок, и фотографии с чердака уже оттягивают мои руки болезненным весом времени, которое не вернуть. Начинается лето.

холмовые блюзы и вечерние придуркографии. 

Что ж. Ты только дотронься до холодных деревянных стен, пахнущих еловыми шишками и мятной зубной пастой. Этот дом хранит слишком много людей. Сюда приходил отдохнуть и посидеть на теплом ковре в размазанный рисунок беспечный шалопай в соломенной шляпе, лихо накинутой на шальную голову. Он ел яблоки и плевал в окно косточки, обдумывая, что же, что же Господь натворил, когда создал людей такими забытыми и потерянными, такими всегда невпопад и не к месту, как в старой песне про бедняжку Элеонор Ригби, такими, как и он. А затем заходил джанки, которого больше нет, садился у стены и закрывал глаза на пару долгих минут, теряя все связи с реальностью или даже с собой. Да, все давно уже знали, что он хочет развернуться, вывернуться наизнанку, чтобы его распяли, но все же слишком робкий. Но как это ему поможет, если он взял свою веру, скрутил из нее дешевую папиросу и выдыхал дым прямо в свое лицо. Старый Вор тоже заходил в эти двери, опираясь на больную ногу и испуганно кривя душу и морщины. Он доставал свою коробку и начинал что-то негромко напевать. Садился за мятый стол и надрывал конверты писем от тех людей, в чьих домах звезды собирали в мешки для мусора и выбрасывали на соседние свалки. Там его и находила усталость, а засыпал он прямо на неудобном костлявом стуле. И снились ему огни взлетных полос, поцелуи в грязи Вудстока и машина старины Джека, припаркованная за углом. И Джон тоже заглядывал в эти окна. Вечно спешащий к «другому» завтра. Он пробегал мимо, наслаждаясь безумным светом вчерашних фонарей и ловя его в свои мутные от усталости и пота глаза. Он кричал в дымоходные трубы о том, что нашел… Но что он нашел — так навсегда и утонуло в огне камина дивным зимним вечером, когда дети еще не ушли спать. Там был и человек, который продал мир. Такой самодовольный, он ходил по местам, где дураки становились умными. Думаю, вы знаете, зачем? Думаю, знаете. А еще там был этот странный тип. Как, вы говорите, его там… Он сидел на крыше и смотрел в небо, разводил на нем костры, в которых сжигал свои стихи, когда маленькому мальчику вперед и через дорогу не хватало тепла, все еще утверждая, что превращает в угли доклады по физике и исписанные тетеради без дат. Человек без лица просто сидел напротив, грубо подперев голову рукой с седыми волосами и жгучими шрамами на ней. А в это время — художник невидимой краской разрисовывал стены в прекрасные детские сказки, чтобы ночью все монстры под его кроватью спокойно уходили спать. Рок-н-ролльщик же разбивал о стену миллионы потухших экранов, но они все не заканчивались, а когда он случайно убил о сырую штукатурку свой хилый вечно-молодой проигрыватель, то просто упал на пол и долго и долго и долго лежал. А безумный старый хиппи просто много говорил, подперев углы ловцами снов, старыми гитарами и несбывшейся мечтой. 

Небо было цвета старой отсыревшей соленой раны. Этот дом, кто-то бы мог в нем жить, верно? Дом на краю света, у самой опушки… Но всем всегда была пора уходить. Разве это плохо? Может, я просто такой. Такой бешенный и странный. Такой больной и побитый. Такой новый сегодняшним утром, а теплым вечерком у парка — совсем прокисший и просроченный. И надпись «здесь курят», ее тоже кто-то оставил, но это был совсем другой человек, хотя он тоже понимает. Эй, мой неназванный младший брат, это был ты? Это был ты? 

И я знаю, что могу вернуться в дом, когда захочу. Потому что это я его придумал. И он всегда есть там, где нет моих мыслей. Где-то глубоко в той голове, которую я ношу под своей. В той голове, которую я тоже когда-то наговорил без прикрас. Но это была бы уже совсем другая история. И я спрашиваю, что они делают в гиацинтовом доме. И я спрашиваю, что они делают в этом гиацинтовом доме? Пока мне все еще нужен тот друг, которому не нужен я… Чем они занимаются в гиацинтовом доме? Чтобы ублажить львов сегодня, а?

Наверное, вновь поют.

Ветер бросает в глаза спутанные нечесанные волосы. Солнце. Оно повсюду. И обвисшие железные мосты над теплыми каменными реками так напоминают «Золотые Ворота». И пыльные стекла так сияют на солнце. А на экране — 20, 21-сплошные перечни фактов о людях, которые существуют где-то, существуют так же, как и я, вот и верь после этого своим вообожаемым людям из песен битлз. Почему я так в этом нуждаюсь? Факты, факты, факты..

И я вот подумал, кто тут вообще знает что-то обо мне, а? Кроме того, что я — какой-то странный чел без имени, который пишет то от мужского, то от женского, то от среднего. Непонятный тип и феерический идиот. Из неизвестного города, в котором не проводит своего времени, потому что предпочитает дорогу. И любит он только Керука и музыку. И говорит он всегда не о том. И поет всегда только те песни, которые не знает водитель. И не спит он по ночам, потому что не верит в луну, считая, что она лишь — обратная сторона солнца. Старичок хиппи, без возраста, в голове которого вечно звучит Lonesome And A Long Way From Home, как будто по старому радиоприемнику, который у него возможно и есть на самом деле, а возможно — всего лишь красивое слово в измазанном нотами тексте. 

Но больше ведь и не нужно. Или нужно?

1) «Кем ты хотел стать, когда бы ребенком? — Когда я был маленьким, я хотел быть Джоном Ленноном.» Я испытывал болезненную необхоодимость начать список фактов именно с этого.

2) Моим любимым напитком является вода.

3) Мое сердце начинает биться чаще при мысли о хорошей RPG, олдскульных стратежках или линейке… Но на досуге гамаю с лучшим другом в онлайн-мафию.

4) Если бы у меня была лодка. Я бы назвал ее «Граф». В честь того великого человека, музыкального ведущего с затонувшего корабля. И плевать, что это — всего лишь фильм. У меня была бы настоящая шляпа Джека Ворбья, на моей футболке огромными белыми буквами было бы начертано «do you remember the rock and roll radio?», а мой верный друг — бутылка рома, да покрепче, подпирал бы корму просто так. И я бы рассекал на своей лодке океаны, громко насвистывая и вечно куда-то спеша.

5) Я не умею нормально пользоваться стиральной машиной.

6) Когда становится скучно я захожу в онлайн чаты и ищу людей, которые читали Керуака, чтобы потом вместе с ними угрюмо помолчать и посмотреть, кто первый не выдержит и отключится.

7) В этих же онлайн-чатах я люблю представляться Гэндальфом и звать людей отправиться со мной к Одинокой горе.

8) И я навечно бесповоротно и искренне убежден, что персики лучше войны.

9) Я обожаю составлять списки. А потом их выбрасывать. Также у меня есть специальный блокнот, в котором я записываю список списков, которые мне еще необходимо составить.

10) Сериалы, которые я могу пересматривать десятки раз и все еще невозможно и дико смеяться над каждым моментом, — «Клиника» и «Книжный магазин Блэка».

11) Мои любимые книжные персонажи всех времен — Фред и Джордж Уизли. На втором месте - Антуан Рокантен (из «Тошноты») и Гарри Галлер(из «Степного Волка»).

12) Мой любимый художник — Эндрю Уайетт. И, когда в доме только появился принтер, в первый же день я распечатал на нем 53 его картины, истратив весь родительский катридж. 

13) Люблю долгие пешие прогулки без цели.

14) Когда меня спрашивают — хиппи ли я — Постоянно теряюсь и начинаю напевать глупую песенку про хиппи, которых съел аллигатор, пока они плыли по реке Миссисипи. И сам же над этим смеюсь.

15) Больше всего в жизни люблю беспечно зависать в своей голове, проводя время на open air фестивалях, которые уже давно прошли. 

16) У меня нет скоростного или горного велика со скоростями и все такое. Зато есть обычный «сельский». И его имя — Сид.

17) Я коллекционирую неработающие наушники, поломанные сувениры и игрушки, давно исписанные блокноты-тетради, потому что просто не могу заставить себя их выбросить.

18) Люблю строить из себя профессионального художника, музыканта, поэта и фотографа. Хотя на самом деле я — всего лишь профессиональный выпендрежник.

19) Я два часа сидел и не мог придумать именно девятнадцатый, черт бы его, пункт!

20) Единственный вопрос, на который я никогда в жизни не мог и, вероятно, уже не смогу найти ответа — вопрос «Хэндрикс или Клэптон?».