И, поставив точку, он понял, 

Что теперь у него есть гора,

И воздух, которым можно дышать,

И собственная дорога.

Он выстроил пространство, в котором

Все было на своих местах:

И слова, и сосны, и облака,

И cовершенная даль, прощающая несовершенство.

Книга обложкой вверх пылилась у него на столе —

И, вечно ошибающийся, он безошибочно вышел

К скале, повисшей над морем,

И, вскарабкавшись на нее, лег,

С изумлением чувствуя, что он дома,

У себя дома. 

(Уоллес Стивенс)

Больная голова падает на руки. Мой маленький блюз, ты ведь все мне сказал. Ну, поверь, тебя еще слышно. Одиночество тихо течет через замочные скважины. Так мягко и просто, словно перелетный пушистый зверь. Оно просит тебя открыть свои руки ему навстречу. Как можно отказать? Такой прекрасный. 

И я бы сотворил на краю свой собственный маленький дом. Старый, деревянный, с покосившейся крышей. В котором не открывались бы окна и не закрывались бы двери. А тихие полуночные фантазии играли бы в свои паутинные вязания пыли. Зимой, в бездорожье и холод, я сидел бы там со своими историями перед пышущим огнем камином на высокой скамеечке, и, зажигая свечи, ел печеные яблоки с корицей. Пил бы горячий кофе и перебрасывался шутками, слушая шум пролетающих за окнами облаков.

Моя поэма, ставшая домом, рассказывала бы о ветрах в ивах, маленьких лесах и холодных озерах. А еще — о запахе свежевыстиранных белых простыней  и старых пропылившихся книг.

Тогда вечером, возле старых подъездов провонявшего рыбой городишки, я бы сидел на краю света и болтал ногами, чтобы облака плыли подо мной, щекотя пятки, и тихо насвистывал.