Вход

Мне вновь смертельно скучно. Рядом Даня рассказывает что-то о своих любимых проблемах. Как будто мы сидим на траве и умираем под ту песню, которая одному из нас почему-то безразлична. Все смешанно в кучу, но это никак нельзя исправить. А если можно, то мы давно забыли — зачем.

Говорю Дане — «Пора идти». Хочу убежать отсюда, не хочу умирать здесь. Среди взрослых ребят. Это слишком плохое место. И странное. Как и вчера.

Мне пора.

Я спрятался, взвыл, пошатнулся.

Я не шевелюсь. 

Но кажется, что кто-то вроде нас нашел что-то действительно верное.

Как будто Патти Смит встретилась с MC5.И из папиного гаража опять раздается рев расстроенных электрогитар. Ты ведь скучал, признайся. По старому рок-н-роллу с примесью прокуренных клубов, дешевого пива и громкой ярости под ярко-cерым небом? Мы не готовы получать разрешение на отчуждение. О, эти ребята точно не положат свое оружие на землю. Мне некогда обьяснять, так что просто прислушайтесь. И как вы говорите, панк — тот, кто все просек и на это забил. 

В нашей голове мы все бездомны и мертвы. Так какая тогда разница?

Каждый их шаг раздается позавчерашней кукушкой в призрачном лесу. Бежать, не оглядываясь, быстро, вперед, с запредельной скоростью. За плотной стеной смеха и пения перелетных птиц. «Эй, вперед. Кто первый до рассвета? Эй!».  Руки возносятся вверх, переиграв прохладное солнце, и цепляются за края ярко-желтого неба. «Ты только посмотри, как мы полезны и счастливы. Ты только посмотри!» улыбки со всех сторон переплавляются в тяжелое новое золото. Они бегут вперед, вечные и прекрасные, играют в свои прославленные игры и отпускают из рук прогоревший черный пепел.

Мы долго стояли на краю обрыва, слушали как кто-то звал кого-то вечером во ржи. 

И тихо смотрели, как дети срывались в дряхлые пропасти.

А потом медленно шли домой.

Пойман с куском мяса в своих зубах.

Кто ты такой, скажи мне. Я имею в виду, какую из всех своих голов ты решил сегодня примерить?

Ты — на самой возвышенной вершине. Ты — в самой глухой яме. Занимаешь сразу две крайние точки.

Что бы они сказали, увидев тебя таким?

Что бы они сказали, если бы мир спасся твоими страданиями?

Что бы они сказали, если бы кто-то из них умер за твои грехи?

Какого это, только родиться?

Какого это, идти быстрым шагом на казнь? 

А если ты рожден уже мертвым, то какую дорогу ты выбрал?

Ребенок и старик. Вор и сыщик. Лжец и праведник. Что будет, если все это совместить? Если собрать в одного человека всех людей, которыми ты являешься? Что тогда получится? Что получится, если совместить две крайние точки, на которых ты стоишь? 

Мне нравятся наблюдать, как все вокруг запутывается в огромный бесформенный шар. 

Всего лишь способ соеденить два конца одной и той же нитки.

Всего лишь способ соединить себя во что-то цельное.

Что будет если в старости ты встретишь себя-ребенка и тебе станет нечего сказать?

В этом нет никакого смысла, если присмотреться.

Просто еще один способ потратить время.

От нечего делать — берешь в руки фонендоскоп и начинаешь слушать, как бьется твое сердце. 

Бум. Бум. Бум.

Как старый неинтересный ритм ударных.

Ты слушаешь свое собственное сердце и ничего не чувствуешь.

Только то, что тебя опять одурачили.

Маленький человек обнимает старый ковер и читает потрепанные макулатурные книги. Легенды здесь печальны, любовь беспричинна, воры благородны, а леса мрачны и таинственны. Маленький человек погружается в окаменевший, заросший паутиной, тускло сверкающий мир. Мир с ледяным вином на дне старинного кубка. С длинными клятвами и благородными странствиями. Мир, где человека ценят за его характер, а не за сверкающие доспехи. А менестрели сочиняют песни, пишущие историю. 

Один Панкрокер напомнил мне об этом. О моем старом Авалоне, сгорающем в лучах полуденного солнца.

«Английские дети», ха ха.

Ты возвращаешься к забытым мыслям, чтобы заново поселить их у себя в голове. Ты подаешь руку одному проходящему другу «Привет, как жизнь? Давно не виделись».

Только представь, когда-то он был тобой. 

Даже если грааль осквернен,

Стол и замок разрушен столетний,

Все же жив Камелот в веренице времен,

Коль не умер рыцарь последний.

И когда-нибудь, в будущем или в прошлом, скоро или через много веков. Когда-нибудь я найду это свое место среди рыцарей круглого стола. Стану хмурым хранителем Экскалибура в измятом плаще. Маленьким жителем дерева Тристана и Изольды. Стану рыжим учеником Мерлина. Каменным стражем увечного короля. И хранителем Великих ворот. 

Просто маленьким ребенком старого замка, опрокинутого и величественного.

Я заживу наоборот, произнеся несколько старинных клятв.

Я пройду свой собственный путь в поисках Святого Грааля.

Прощенный и забытый.

Брызнуло солнце, и Старый Вор зажмурился – кончился темный Гринвудский лес, дорога в гору, еще пара сотен ярдов вдоль ржаного поля, а там и Камелот…

Василий говорил мне — «Этот чертов мир тонет в плесени и блевотине, крови и слюне, нефти и концентратах. Превращает людей в фарш. Этот гребаный недоделанный мир, ты люби его, Малюк. Люби. Потому что он ведь наш с тобой. Понимаешь?»

Белый дом на далеком откосе, забытый и полуночный, похожий на старое стихийное бедствие.

Утром мы обыкновенно работали в поле, ночью — обыкновенно спали.

Казалось, что наша жизнь — лишь один долгий день. Но его это устраивало.

Василий говорил мне — «Истинный герой — тот человек, что ничего не совершил в своей жизни».

Тогда я его не понял.

Над крышей солнце все так же виснет, роняя свет и пыль на открытые скалы. Неуклюжие бродяги ветра гулюят по сорванным лесам.

Я не знал, кто мы такие.

Не знал, откуда мы пришли.

Не знал, почему и зачем мы живем.

Только знал, что мы идем, потому что не можем стоять.

Потому что нужно ведь куда-то идти.

Потому что, как ни крути, нужно проживать жизнь.

Василий говорил мне — «Кто-то должен любить некрасивых. Кто-то должен любить дряных плешивых собак, скрюченных первых стариков, увядшие цветы и кривые дома.»

Иногда громкий яркий свист разрезал загустевший осенний воздух. «Помяни мое слово, когда-нибудь этот вертюга снесет нашу хижинку» — взьерошивая мои волосы, кричал Василий -«Вот тогда..». И замирал, забыв все мысли, которые собирался озвучить.

Иногда громкие раскаты разбивали тишину на миллионы осколков. Василий хмурился — «Коль есть гром, то и молния за ним пойдет» — тихо приговаривал он.

Иногда земля сотрясалась под нашими ногами, как старый барабан, по которому ударили слишком сильно. «Давненько у нас не было землетрясений». Василий улыбался всеми своими морщинами и смотрел куда-то вперед.

Я молчал.

Поворачивал свою тяжелую голову в сторону окаменевшего старого города.

Тогда я его не понял.

Шел третий год войны.

И по вечерам, когда прозрачный дым опускался  вниз, мы с Василием садились смотреть, как вокруг дома пролетают птицы, громко хлопая крыльями и паря.

Осенью все автобусы начинают грустить. Бывает, решишь в начале осени покататься на автобусе — ждёшь, он подъезжает, останавливается, и ты слышишь, как он издаёт еле слышное «ох, как печально». Заходишь в автобус, едешь, а он на каждой остановке что-нибудь да вздохнёт — «ох-ох» или «ну как же так». И тогда самому становится печально и неприятно. Говорят, что автобусы так скучают по тёплому лету и по яркому Солнцу. Я пытался поточнее узнать про эту историю сезонной грусти автобусов — ходил в автобусный парк, говорил с тамошним начальником. Но он всегда отвечает, даже не дослушав вопроса: «Мы ничего вам не можем ответить и никак не можем вам помочь. Вот, пожалуйста, возьмите календарик». И даёт календарик с автобусом за какой-нибудь позапрошлый год. На календарике лето.

Теплпая беспонтовая белорусская музыка.

Что-то вроде этно-фолка, не знаю...

Мне нравится пролистывать наши старые счастливые придуркографии, перечитывать пыльные книги и смотреть все эти 60-тные неярко-цветные фильмы.

Чертово лето.

Я хочу его вернуть.

Я хочу старые родные фестивали на хуторе, песни до утра и рассветную тишину возле ручья.

Хочу старый чердак, пахнущий пылью и расплывчатыми воспоминаниями. 

Хочу все эти полуразвалившиеся усадьбы, дома и крепости, которые отбрасывают тень на старые леса.

Хочу кататься с Мишкой весь день на сельском велике, орать через всю дорогу «it's a long way to the top»

Хочу просто сидеть на холме, смотреть как мир вращается вокруг, петь «Картофельные поля навсегда» или «петушиную оду». Ставить очередной флаг и мечтать о придурковатом желтом фургоне.\

Ностальгирующий музейный экспонат в рваной рубашке.

Ты пришел, чтобы забрать меня с собой?

Чтобы поставить в старую композицию и закрыть стеклом?

Чтобы превратить в еще одну запчасть уже сыгранной импровизации?

В еще один экспонат?

Я иногда говорю об этом Медведю. Просто так. Он не отвечает. Только молча отдает мне какую-нибудь старую фотографию за неясный год. 

Кто-то улыбается, кто-то смеется.

«Вершина мира и птиц» принимает уже ставший привычным закат.

Мы не можем танцевать.

На фотографии лето.

The voices of my people that have gone before me?

I will leave, I will leave the woods that bore me;

For our days are ending and our years failing.

I will pass the wide waters lonely sailing.

И я бы стал старым молчаливым смотрителем маяка где-то на краю света. Лежал на прибрежных камнях целыми днями, слушая тихий соленый воздух. Гулял бы по мокрому песку в старых тяжелых ботинках. Сочинял бы стихи для далеких чаек, пел бы песни голубым китам на рассвете, рассказывал бы рыбам прозрачные шутки истории. Я был бы простым одиноким стариком. Прекраным, спокойным или уставшим.

И, когда этот мир однажды будет сведен к одной только вечности, я вас бы отыскал.

А пока, засыпая холодным океанским вечером, все потерянные и найденные рыбаки думали о том, что если старый маяк еще стоит — им, в этом глубоком, сварливом и яростном море, ничего не грозит. Думали о яркой полосе света над темным аквамарином, о тихом прибрежном ветре, о красоте водных закатов, о заблудившемся во времени старом смотрителе, но не задерживались на этой мысли надолго.

Я мог быть рождён тысячу лет назад

И плыть по незнакомым морям

На большом корабле,

В бескозырке на шальной голове,

От одной земли к другой земле,

Вдалеке от больших городов,

Где ты будешь свободен от этих оков,

От этого зла, что таится в них,

От себя самого и от всех других.

И мне кажется, что я ещё не всё узнал.

И мне кажется, что я ещё не всё узнал.

(Лу Рид)

Проходя мимо старых афиш, ты начинаешь искать причины. Этот мир выкидывает тебя на периферию и не дает ничего понять. Если эти вечные бумажки никто не снимает, так почему же мы никак не можем смириться? Если жизнь идет вперед, почему нам всегда так хочется сопротивляться? Если бы мы были рождены тысячу лет назад, это бы что-то изменило? И если времени так мало, то почему мы тратим его на старые афиши? 

И я тут подумал, ведь я никогда не смогу увидеть Боба Марли живым. Это дает мне силы продолжать свой путь. Мимо давно отгремевших концертов, уже сыгранных пьес и вчерашних людей. И вот часы жизни останавливаются и я заглядываю внутрь, ловя.

Я опускаю свои руки в голубые небеса. Пускаю пыль и слушаю, как зовут меня молодые мертвецы. Я — вне этого мира. Я — вне того. Я — просто вне. Мне нравится погружаться и петь о героях и сновидениях. Говорить с этими старичками, что еще не дошли. 

Здесь — нет никого, и кто-то здесь есть. 

Если б с этой минуты забыл я сон, то когда-нибудь я бы точно проснулся.

Мне нравятся пустыни и сожженные сады. Нравится отчуждение прошлого, пахнущее порохом. Нравится разглядывать старые афиши. Нравится властвовать над этой тишиной.

Тишиной медленного времени, покрывающегося мягкой лазурной плесенью. 

И если бы я ослеп.

И если бы я оглох.

Если бы я онемел.

Это бы не имело значения.

Ну, не мог я не задокументировать.

На дворе совершенно новый день, когда я не проснулся.

28 января.

2015-ый.

И сегодня мы в первый раз слушаем вместе настоящий панк 70-х. Катаемся по городу, сжигаем бензин и едим холодные старые апельсины. Все идет по плану, ха-ха. И мне даже не интересно знать, кем он станет лет через 20. Примет он этот дар или отвергнет. Продолжит ли ставить флаг и распевать старые холмовые песни. Будет ли он тем, кто поднимет из тяжелых старых рук мой рок-н-ролл и пойдет с ним дальше.

О, поверьте, все это не важно. Ведь сегодня мы катаемся по городу, играем в Боба Строителя и слушаем рок-н-ролл моей мечты.

Вот Ди Ди начал отсчет.

one, two, three, four!

И, погнали. Вперед, дружище, наше путешествие начинается опять.

А для кого-то оно начинается впервые.

Патти Смит впервые расскажет одну небесную историю про страну птиц.

Джонни Сандерс впервые вырвет поражение из цепких лап победы.

Дебби Харри впервые попросит перезвонить.

MC5 прокричат на всю твою запылившуюся планету «Kick Out The Jams, motherfuckers!»

А Игги впервые бросит на тебя свой ТВ-взгляд.

Диктаторы сойдут с ума по девчонкам.

А Хелл нервно прикурит свою сигарету и скажет «Друг, мы принадлежим к пустому поколению. Тебе придется это понять!»

Джо Страммер прохрипит «Эй, Лондон на связи.»

И ты отвечаешь  «О, боже, храни королеву. И ее фашистский режим», чувствуя себя настоящим Джонни Роттеном. И плевать, что нет королевы.

Все они пройдут мимо — гении и торчки, старики и дети, единственные друзья и последние враги. 

Даже если когда-нибудь все будет совсем и не так.

«Весь вопрос — в кофе и сигаретах», как говорил Том Верлен.

Сейчас мы катаемся по городу, слушаем настоящий панк.

И все хорошо.