Вход

Вот и рассвет. Вместо комет с неба начали падать самолеты. Как ты понял, Майор, что рассвет наступил? В этом открытом космосе всегда рассвет, каждую секунду. Но ты твердо уверен, что именно сейчас где-то в Аризоне маленький кукурузный иссохший фермер, утренний певец севера, открывает двери в новый день и хрипло посмеивается. Именно сейчас. 

Как ты тут оказался? Вот здесь — высоко над луной. Звезды россыпями покрывают небо. Слишком яркие и слишком сильно похожие на людей. Небо. Что за слово. Теперь его тоже нет. Есть только путота и неизвестность, она окружает, прижимается пеплом к пеплу и тихо напевает строгие колыбельные успокоению.

Майор Том забыл, что он когда-то называл небом. Так глупо, когда-то он верил во все эти иллюзии. Теперь эти слова перестали что-то значить. Возле его кровати нарисовано голубое пространство, наполненное белыми кусками параллона и ваты. Его путь домой был спрятан в этом ярком убивающем синем, но Майор Том никак не мог вспомнить, что же это могло значить. 

История Майора Тома когда-то начиналась. Он знал это. Белые пятна на солнце. Он смотрел на них с балкона возле утопающих теплых многоэтажек. Свет прилипал к кончикам всех нервов и вен. Белые пятна на солнце стали тогда его единственной верой. Кто-то кричал «Не думай об этом!». А он закрывал глаза и видел отпечатки своей жизни на дезориентированных веках. Кольца дыма рисовали на потолке сплошные истории, исключая почему-то мертвенные штукатуренные участки. Все животные, которых Майор Том поймал и приручил, сбежали. И больше он не будет их ловить. «Прикоснись ко мне, я болен» шепчут истертые плюшевые игрушки, брошенные и израненные возле серебрянного подъезда. Майор Том закрывает голову руками, тащит на себя все эти выдвижные кресла, ведь сегодня пришло время впарывать старые гнилые раны. Это же были пятна на солнце? Такие прекрасные, это были они. Чудовищная боль разъедает прожженные внутренности. Как могла такая красота приносить такие страдания? Так мотыльки и выбираются из стеклянной банки к голубым кострам? И он напевает себе последние слова всех этих мертвых насекомых «Любовь — это прекрасный сон. Но не удивляйся, если проснешься в слезах».

 Вы слышите меня, майор Том?

Вы слышите меня, майор Том?

Вы слышите меня, майор Том?

Майор Том, меня еще слышно?

Да да. Эти прекрасные видения. Он собрал свой космический корабль из всех грязных поломанных крыльев, пророков, что были спрятаны в коробки на чердаке и заклеены скотчем, из денег, волос и кричащей пустоты. Он нажал на огромную красную кнопку, но забыл ее сделать. Корабль знает маршрут, но не знает имен. Майор Том, ты уверен, что сдеелал верный выбор? Что ты готов оставить всех синиц махать голубыми платками и ждать и ждать и ждать? 

Полет был нормальным. Планета Земля синяя, но он ничего не мог с этим поделать. Что ж, пора. Кроваво-красный Марс, загадочная Венера, старик Юпитер… пора забыть обо всех скитаниях. Огромный, обжигающе-желтый шар Солнца. Он успел. 

И клин белых журавлей парил над граничными вселенными и взрывающимися звездами. Майор смеялся, но вокруг раздавлся лишь истерзанный кашель. Вот они, его белые пятна на солнце.

«Берем курс на космических птиц!»-радостно кричали системы управления. 

Они летели вперед, словно отпечатки чьих-то давних следов по свежей краске. Голубая краска, думает он. Как небо, что бы это не значило. Черная дыра приближалась. Прозрачная, но одновременно плотная, графитовая, но в то же время — бесцветная. Журавли на ее фоне казались идеально белыми, действительно белыми, по-настоящему. Майор Том не думал об этом, только о том, как прекрасны и велчественны были проводники. Журавли летели насквозь. А датчики уже раскалялись, испуская тихий долговязый свист. Железяка плавилась и он напевал «Ashes to Ashes», громко выдыхая и хрипя залатанным скафандром. 

Никто больше не услышит Майора Тома.

Помните парня, который был в той старой песне?

Белые странники пришли домой. 

Солнце теперь не дарит надежду, а ослепляет. Он назвал всех голубей своими братьями. И пошел дальше. Он шел и напевал «madam George» Вана Моррисона. Старый Вор напевал тихо, как будто всем этим серым пташкам. Но теперь он не был уверен. «To say goodbye to Madame George. Dry your eye for Madame George». Он никогда раньше не слышал свой мотив и теперь каждая строчка звучала лишь беззвучным шипением старого заезженного винила. Но они ведь должны были его понять. Все эти серые непропорциональные птицы знали, что он говорит. Он так в это верил, что готов был упасть на асфальт и дышать асфальтом и стать асфальтом, когда в этом городе сегодня вдруг пойдет дождь. Кто-то был оглушен тишиной, а кто-то — слишком много курил. Это ведь было известно каждому. Он гулял и гулял по переполненному городу, вдыхая серые здания небоскребов и шелестя по мостовой своими летними издерганными туфлями. Он не готов был возвращаться или уходить. Он не мог идти и не мог стоять на месте. В старой брошенной коробке хранились чучела миллионов разноцветных птиц, от которых веяло пыльными перьями и старыми фотографиями. Он намеренно запер там живых серых голубей, но это не помогло. Он отнес коробку на свалку, где пахло клеем и гнилью. Но ночью тайком вернулся, закутавшись в черный плащ и постоянно оглядываясь на эти опасные многоэтажки, обнял коробку и долго шептал какие-то извинения, возможно он даже заплакал, если бы история говорила о птицах. 

Тогда Старый Вор собрал все серые лица в коробку. Он успокаивал их и обнимал в своих мыслях тайком от всех. Вор сел на ближайший поезд и отправился вперед или куда-то на юг. Так начинался побег.

Однажды Вор открыл свою коробку, с утра, на рассвете, пуская дым в потолок. И резко отскочил от нее к новой стене, которая стоит здесь от рождения до смерти. В глазах отражается ужас, а мысли сбились в плотный камень внутри задымленных легких. Маленькие серые птички из той прошлой осени были мертвы, на их лицах ничего не отражалось. Ни страха, ни ненависти, ни жажды полета. Их лица ничем не отличались от чучел в коробке. Такие же постаревшие и осунувшиеся. Такие же законсервиорванные и вечные. Прекрасные в значении абсолюта. Они все еще напевали старые песенки, в которых их теперь не существовало.

Старый Вор уехал на следующий день. Путешествуя без цели и направления, он всегда был весел и немного пьян. Никто не вспоминал об этом случае. Коробка все еще оттягивала его руку. Иногда Вор открывал ее и рассказывал странникам истории, отливающие разноцветным оперением. И разбрасывал яркие в дневном свете цвета черного эбонита, шаловливого изумруда, глянцевого сапфира и теплой охры. А потом — возвращался в свой захудылый домишко на пристани, гладил серые, мягкие, полированные перья и никак не мог уснуть. Куда бы он ни пошел, везде умирали птицы.

Василий говорил мне — «Этот чертов мир тонет в плесени и блевотине, крови и слюне, нефти и концентратах. Превращает людей в фарш. Этот гребаный недоделанный мир, ты люби его, Малюк. Люби. Потому что он ведь наш с тобой. Понимаешь?»

Белый дом на далеком откосе, забытый и полуночный, похожий на старое стихийное бедствие.

Утром мы обыкновенно работали в поле, ночью — обыкновенно спали.

Казалось, что наша жизнь — лишь один долгий день. Но его это устраивало.

Василий говорил мне — «Истинный герой — тот человек, что ничего не совершил в своей жизни».

Тогда я его не понял.

Над крышей солнце все так же виснет, роняя свет и пыль на открытые скалы. Неуклюжие бродяги ветра гулюят по сорванным лесам.

Я не знал, кто мы такие.

Не знал, откуда мы пришли.

Не знал, почему и зачем мы живем.

Только знал, что мы идем, потому что не можем стоять.

Потому что нужно ведь куда-то идти.

Потому что, как ни крути, нужно проживать жизнь.

Василий говорил мне — «Кто-то должен любить некрасивых. Кто-то должен любить дряных плешивых собак, скрюченных первых стариков, увядшие цветы и кривые дома.»

Иногда громкий яркий свист разрезал загустевший осенний воздух. «Помяни мое слово, когда-нибудь этот вертюга снесет нашу хижинку» — взьерошивая мои волосы, кричал Василий -«Вот тогда..». И замирал, забыв все мысли, которые собирался озвучить.

Иногда громкие раскаты разбивали тишину на миллионы осколков. Василий хмурился — «Коль есть гром, то и молния за ним пойдет» — тихо приговаривал он.

Иногда земля сотрясалась под нашими ногами, как старый барабан, по которому ударили слишком сильно. «Давненько у нас не было землетрясений». Василий улыбался всеми своими морщинами и смотрел куда-то вперед.

Я молчал.

Поворачивал свою тяжелую голову в сторону окаменевшего старого города.

Тогда я его не понял.

Шел третий год войны.

И по вечерам, когда прозрачный дым опускался  вниз, мы с Василием садились смотреть, как вокруг дома пролетают птицы, громко хлопая крыльями и паря.