С выключенным светом все не так опасно. И я слушаю joy division по ночам. Ведь мне нравится убийственно-горький привкус желчи на губах. Ведь мне нравится терять контроль и терять конроль опять. Это такой вид любви, я знаю. Любовь, что заставляет чувствовать себя больным и разбитым на сотни маленьких обрывков, которые продолжают любить. Но эти стены все еще кричат громче меня. Что я могу с этим поделать?

На свет от моего фонаря летят мошки и маленькие бабочки. Их крылья с треском ломаются. Я не один. Ну вот, как это получилось? Я не могу уронить наше знамя, но не могу и прислуживать слугам. Поэтому я сижу в этой пыльной комнате со своей пылью и руками на стенах. Читаю Толстого. Толстой и Кертис. Кертис и Толстой. О чем я говорю? Все верно, все верно, все верно. Кажется, я сжег свой дом вчера. Кажется, вчера я смотрел на это небо в Аустерлице. Кажется, вчера я умер. И я танцую твист так, что бьюсь с конвульсиях. 

Я давно потерял счет этим ночам. Я увяз в них, как и не думал. Каждый день — просто оскорбление, нанесенное нашему бдению. Каждый час сна — всего лишь досадная ошибка. Да ладно, ничего.

Единственное, что меня волнует этими ночами — почему все произошло? Почему уже не происходит? Почему теперь старая слава лежит сложенной на полке. Почему мне не хочется отвечать на наши сообщения. Хочется только писать, а потом — читать ответы или даже без этого. Почему по ночам я слушаю joy division, а не битлз? Почему все наши разговоры уходят корнями в тот летний вечер, когда мы отвергли все старые выводы и перешли куда-то дальше. Куда?

Знаешь, ты должен был согласиться тогда, когда мы сидели вместе на вершине мира и петухов, вдыхали запах прокисшего голубого неба, отгоняли приставших вечных великих комаров, ели холодные хотдоги, и смотрели на последний рассеянный закат, как будто и не прошло 4 года с того первого солнца над картофельными полями. Это ведь было важно. Мы должны были поставить на холме пропахшие старой хвоей и свежей краской палатки, забрать с собой пса-пацифиста и немного старого-доброго летнего неба, и забыть осень, зиму и весну и все прочие бесполезные дни, которые нам предстоят. Только представь. Когда половину пути домой мы идем в никуда, сельские велики сияют в лучах теплого рассвета, а впереди ничего не ждет. Разве что, весь мир. Ну, что там еще нам понадобится? Ах да, дайте же нам этот чертов горизонт! И ждите писем, потому что мы ведь будем писать, потому что мы непременно вернемся осенью, потому что пыль и трава в волосах — единственное, что имеет значение. 

Теперь все не так. Я пою о революции и хиппи, а ты — о новых домах, которые еще будут построены, и о людях, которые хотят играть без чувств. Я не сплю по ночам, а ты все так же смотришь свои фильмы. Я не удивлюсь, если все завершится именно тем закатом. Как так? Я должен был это понять. Тот закат, он выглядел как обычно. Я все еще смотрю на потрескавшуюся фотографию, где видно только пробный кусок последнего летнего солнца. Я все еще пытаюсь найти что-то в этом солнце. Что-то, что сделало его последним для тебя. Что-то такое. Я не могу понять.

Напичканные своими мнениями и свинцом, они теперь все лежали в могилах на городских кладбищах.