С досок старого дощаника
Я смотрю на травы дна,
В кресла белого песчаника
Я усядуся одна.
Оран, оран дикой костью
Край, куда идешь.
Ворон, ворон, чуешь гостью?
Мой, погибнешь, господине!

Черная синева ночи падает в синюю черноту реки, запах ила, запах вымытых костей. Здесь потонули звезды, здесь неведанные звери пьют и пьют ледяную закаленную воду. И никак не могут насытиться. Здесь старые ивы с прогнившей древесиной под белесой плесневелой корой извиваются в поднебесном танце умирающих от огневицы и падают в мутые тени. Здесь словно лечец, словно древний волхв, стал огромный проломленный над корнями дуб. А славные веточки-осины спрятались за грязным жидним песком. И только сонные березы, своими холодными, мокрыми, вязкими листьями душат собственные стволы. И затихло все, ктроме резкого бормотания кукушки, отсчитывающей непрожитые года и все прерываясь, прерываясь, прерываясь. И слышится только с берега

Ла-ла сов! Ли-ли соб!
Жун-жан — соб леле.
Соб леле! Ла, ла, соб.
Жун-жан! Жун-жан!

Эй, посмотри же, какой свет поднимается от лесной речушки. Выходи-ка, путник, выходи-ка, витязь, выходи-ка, деревенский малый. Посмотри, как мы танцуем, как свищут тут искорки от костра в мокрых волосах, смотри на наши лица в темной тени, на наши тускневшие обручальные колечки. В хоровод, в хоровод! Защекочем тебя, господине! в хоровод, в хоровод! Этот холод окаянный, словно воды в декабре, мы спасем, мы обогреем, в хоровод! И слышится только с берега

Иа ио цолк.
Цио иа паццо!
Пиц пацо! Пиц пацо!
Ио иа цолк!
Дынза, дынза, дынза!

Веселую толпою с глубоко дна, погреться под луной, пусть поют нам чародейские дудочки да свистящие свирели. Пусть поют нам речные волнушки да лесной ветер. Собирайтесь, собирайтесь!

Между вишен и черешен
Наш мелькает образ грешен.
Иногда глаза проколет
Нам рыбачья острога,
А ручей несет и холит,
И несет сквозь берега.