Что ж. Ты только дотронься до холодных деревянных стен, пахнущих еловыми шишками и мятной зубной пастой. Этот дом хранит слишком много людей. Сюда приходил отдохнуть и посидеть на теплом ковре в размазанный рисунок беспечный шалопай в соломенной шляпе, лихо накинутой на шальную голову. Он ел яблоки и плевал в окно косточки, обдумывая, что же, что же Господь натворил, когда создал людей такими забытыми и потерянными, такими всегда невпопад и не к месту, как в старой песне про бедняжку Элеонор Ригби, такими, как и он. А затем заходил джанки, которого больше нет, садился у стены и закрывал глаза на пару долгих минут, теряя все связи с реальностью или даже с собой. Да, все давно уже знали, что он хочет развернуться, вывернуться наизнанку, чтобы его распяли, но все же слишком робкий. Но как это ему поможет, если он взял свою веру, скрутил из нее дешевую папиросу и выдыхал дым прямо в свое лицо. Старый Вор тоже заходил в эти двери, опираясь на больную ногу и испуганно кривя душу и морщины. Он доставал свою коробку и начинал что-то негромко напевать. Садился за мятый стол и надрывал конверты писем от тех людей, в чьих домах звезды собирали в мешки для мусора и выбрасывали на соседние свалки. Там его и находила усталость, а засыпал он прямо на неудобном костлявом стуле. И снились ему огни взлетных полос, поцелуи в грязи Вудстока и машина старины Джека, припаркованная за углом. И Джон тоже заглядывал в эти окна. Вечно спешащий к «другому» завтра. Он пробегал мимо, наслаждаясь безумным светом вчерашних фонарей и ловя его в свои мутные от усталости и пота глаза. Он кричал в дымоходные трубы о том, что нашел… Но что он нашел — так навсегда и утонуло в огне камина дивным зимним вечером, когда дети еще не ушли спать. Там был и человек, который продал мир. Такой самодовольный, он ходил по местам, где дураки становились умными. Думаю, вы знаете, зачем? Думаю, знаете. А еще там был этот странный тип. Как, вы говорите, его там… Он сидел на крыше и смотрел в небо, разводил на нем костры, в которых сжигал свои стихи, когда маленькому мальчику вперед и через дорогу не хватало тепла, все еще утверждая, что превращает в угли доклады по физике и исписанные тетеради без дат. Человек без лица просто сидел напротив, грубо подперев голову рукой с седыми волосами и жгучими шрамами на ней. А в это время — художник невидимой краской разрисовывал стены в прекрасные детские сказки, чтобы ночью все монстры под его кроватью спокойно уходили спать. Рок-н-ролльщик же разбивал о стену миллионы потухших экранов, но они все не заканчивались, а когда он случайно убил о сырую штукатурку свой хилый вечно-молодой проигрыватель, то просто упал на пол и долго и долго и долго лежал. А безумный старый хиппи просто много говорил, подперев углы ловцами снов, старыми гитарами и несбывшейся мечтой. 

Небо было цвета старой отсыревшей соленой раны. Этот дом, кто-то бы мог в нем жить, верно? Дом на краю света, у самой опушки… Но всем всегда была пора уходить. Разве это плохо? Может, я просто такой. Такой бешенный и странный. Такой больной и побитый. Такой новый сегодняшним утром, а теплым вечерком у парка — совсем прокисший и просроченный. И надпись «здесь курят», ее тоже кто-то оставил, но это был совсем другой человек, хотя он тоже понимает. Эй, мой неназванный младший брат, это был ты? Это был ты? 

И я знаю, что могу вернуться в дом, когда захочу. Потому что это я его придумал. И он всегда есть там, где нет моих мыслей. Где-то глубоко в той голове, которую я ношу под своей. В той голове, которую я тоже когда-то наговорил без прикрас. Но это была бы уже совсем другая история. И я спрашиваю, что они делают в гиацинтовом доме. И я спрашиваю, что они делают в этом гиацинтовом доме? Пока мне все еще нужен тот друг, которому не нужен я… Чем они занимаются в гиацинтовом доме? Чтобы ублажить львов сегодня, а?

Наверное, вновь поют.