Когда от холода жмутся друг к другу в ночи поезда, а закат еще не уступил рассвету вечные огни небесных пригоревших фонарей — мы бежим к платформе, как сошедшие с ума лесные дворняжки, которым указали на дом. И говорю я на бегу всем этим горячим и растрепанным лицам, что мы успеем, что «Пять минут до утра — Доживем», что время, за которым я раньше не мог угнаться, сейчас медленно тянеся по рельсам сонной электричкой «Москва-Звенигород». 

Потом я стану дорогой,

Дороге многие рады,

Это немало, это немного,

Это как раз, как раз как надо.

И Чайф играет в голове, играет в наушниках, мои песни, посвященные любви, цветам, всем этим юным биологам, чьи уши торчат из-под шапок, улыбающимся и несущим разную ерунду про Моцарта и его домашних кольчатых червей. 

И, пока пешком мы идем по лесным тропинкам к домикам цвета лесного мха, идем в новый мир, в котором живут совсем новые люди, я думаю о том, как я счастлив, как я счастлив идти к биостанции, идти к старым мирным идеалам, к природе и любви во всем мире, к местам, где время застыло, словно муха в янтаре… И что готов я отдать все великолепные богатства свои — вроде старика-фотика, футболки с Джимми Хендриксом, гитары с наклейкой со Скуби Ду..

Чтобы все-таки ездили люди

За любовью и за цветами...

Чтобы плакали и смеялись,

Чтобы плакали и смеялись, и долго потом вспоминали.

«Меня любят мертвые жуки. И любят меня мертвые птицы.» было первым, что я записал в свою тетрадь для лекций.  Да, Вспомнил все эти истории про старого вора, хаха. Что ж — вот и она, коробка, где держат всех мертвых птиц, неужели все так буквально?

Нас бросили на зоологию беспозвоночных. Я всегда любил слово беспозвоночные. И каждое утро отправляли нас изучать латынь и рисуночки не доске, от которой вечно отсвечивает. А я… я прибегал до утра, чуть пораньше, чтобы посмотреть, как застенчивый златокудрый аспирант, чуть коверкавший слово кишечнополостные, в которого по обыкновению я был немного влюблен, с самого утра развешивает таблички с классами членистоногих на дервянные желтые стены маленького домика, который почему-то называли Аляска.

Иногда вечером, после обычных дурачеств в соседних комнатах, я с ужина до отбоя просиживал у своего мокрого и грязного порога на рюкзаке, укутавшись в общий завонявший сухариками плед. Среди сосен, орешника и елей, пока птицы и ночные мошки  бесшумно пролетали рядом, а здезды зажигались на небе. Я никогда не видел такого чистого звездного неба, клянусь, как на той картинке с величественными нахмурившимися живыми деревьями, я сохранил ее ради именно этого светящегося неба, неба над Эрин Ласгален. И вот тогда я понял, кому же было нужно, чтобы звезды зажигали. Тем людям, которые ищут надежду в небе, потому что не могут найти ее в себе. И еще я понял, что разумеют на Востоке под созерцанием, ради которого оставляют жизнь и работу, детей и семьи, а еще весь оставшийся о дивный новый мир. И лишь отдаленный стук колес на каменистой дороге и громкий лающий смех напоминали, сколько прошло времени, что есть еще время вокруг.

А затем уходили в деревья. Чтобы не вернуться до ночи, чтобы ноги опухли и болели, ботинки были цветными от  разной прилипчивой грязи, а глаза слезились, но легкие были полны хвойного воздуха, этого особенного весеннего воздуха, а голоса были бодры от новых историй, от зелени и голоса нашего ботаника, который рассказывал нам, таким мальеньким глупеньким детям лесных перепалок, про апотеции и падеции, про отличия щитовника мужского и кочедыжника женского. 

По вечерам мы жгли костер. Настоящий лесной косер, огромный и теплый, от которого идет дым во все четыре стороны, а золотистые огненные мухи целым роем поднимаются к небесам, жужжа и потрескивая влажными дровами, они попадают на волосы, на руки, но не обжигают, а так и тают, как ледышки зимой. Надо же — как маленькие горячие снежинки. И наш географ, он смотрит на это так. и я знаю, что играют у него сейчас в голове red hot сhilu peppers. Как у меня их snow, но что-то другое, это мои холмовые воспоминания, а какие его? Может он вспоиминает, как приезжал на збс с друзьями, еще студентом, я слышал, что это были его места, как всего пару лет назад его обнимала крепко у костра молодая девушка в ситцевом платье и огромной охотничьей куртке наверх, пока он пел под гитару, пока его друзья травили байки и анекдоты… Где она сейчас, эта девушка с клубничными губами? Где его товарищи с их несмешными шутками, от которых смеялись всем общежитием? Тоже преподают в школах, уехали в экспедиции? «С нами память сидит у стола» вспоминается эта строчка из моей некогда любимой песни. И думаю я, что когда-нибудь уйдем и мы, что наши песни уйдут, наши истории у огня,  да, наша память останется, не оставит, но никто не захочет больше услышать то, что мы так бережно сохраним..

Не сегодня., брат, не сегодня Сегодня мы поем эту глупую песню про остановившееся сердце. Знаете, где «мы не знали друг друга до этого лета», толкаемся, жарим все 70 сосисок и морщимся, потому что сосиски эти — самые противные в мире. Потому что сейчас наше время рассказывать, сейчас наше время петь и наше время думать, что все это будет длиться вечно.

И по вечерам возле Симы гуляли, голодные собственной волей. Кидали камешки с краев и плели венки из веток. И наш мост, наши «Золотые Ворота», сияет под солнцем облупившейся краской. А в голове играет единственный простой мотив, такой важный сейчас для меня. Тогда я думаю о том, кто был он таким, это человек, написавший регги збс? кто?

От тебя идет свет, от меня идет свет 

Мы собрались сегодня, есть свободный момент 

Говорим о деревьях, ты зовешь меня в лес 

Вилл би форева ловен дас 

Регги ЗБС!